Сергей Крутилин - Старая скворечня (сборник)

Тетя Поля вышла из сеней и, повязывая на ходу черный платок, побежала по проулку.

— Пелагея Ивановна! — окликнул ее Тутаев, сидевший в тенечке у крыльца. — Чего это вы повязали черный платок — или кто-нибудь умер?

Пелагея Ивановна остановилась и, все еще продолжая затягивать концы платка сухими, плохо гнущимися пальцами, посмотрела на своего дачника. По этому взгляду Тутаев понял, что она не заметила его, когда проходила мимо.

— А вы разве не знали? Да Аграфена, Американка-то наша… — как всегда, торопливо и нараспев заговорила тетя Поля.

Американкой в Епихине прозвали Аграфену Денисову. Прозвали давно, еще в самом начале тридцатых годов, когда ее — грамотную и разбитную бабу — епихинские мужики выбрали председателем только что созданной артели. Рассказывали, что в ту пору, агитируя за артель, она без конца склоняла это слово — Америка: де, объединившись в артель, епихинцы разом догонят и перегонят эту передовую капиталистическую страну.

Тутаев не знал Аграфену такой молодой и деятельной. Лет семь назад, когда он впервые приехал в Епихиио, Аграфена Денисова была уже древней старухой. Жила она одиноко в кирпичном, мрачноватом с виду доме, похожем на монашескую келью. Несмотря на то, что Аграфене было под девяносто, она носила воду с речки, косила траву козе и овцам. Неделю назад Тутаев видел старуху в огороде — она окучивала тяпкой картофель. И вот — нежданно-негаданно свалилась.

— Ах, как жаль! — воскликнул Семен Семенович. — Славная была старуха.

— Да чего уж! Аграфена свое пожила! — сказала тетя Поля и, повернувшись, скрылась за кустом бузины, росшим с угла проулка.

Тутаев прислушался.

Урчала где-то машина; мычал привязанный на поляне телок; из соседней половины — от Митьки, где остановились шоферы из киносъемочной группы, приехавшей неделю назад, — доносилось посвистывание транзисторного приемника и обрывки чужой речи. Чей-то, кажется Галин, голос без конца напевал одно и то же: «Если друг оказался вдруг…», «Если друг оказался вдруг…» И снова: «Если друг оказался вдруг…»

Ни плача, ни бабьего причитания — без чего не обходятся ни одни деревенские похороны — не слыхать было, и Тутаев успокоился. Не его дело: умерла старуха — старухи и похоронят. Семен Семенович уселся поудобнее и, смежив веки, подставил лицо солнцу. Тепло было приятно. Весь май стояла прохладная погода, и лишь в последние дни потеплело.

С проулка доносился запах поскотины и разморенных жарой лопухов.

Рядом послышались чьи-то шаги.

Тутаев открыл глаза.

Из-за плетня, делившего пополам хозяйский огород, показалась сутуловатая фигура Митьки. В белой рубахе, в наглаженных брюках Митька выглядел по-необычному празднично.

— Привет! — Митька хотел пройти мимо, но, подумав, остановился. — Мать-то где — в избе али в огороде копается?

— Бабку Аграфену хоронить побежала.

— А-а! — протянул Митька и, ухмыльнувшись, добавил безо всякого перехода: — Семен Семенч, дайте трешку взаймы! Я вам должен сто шестьдесят четыре ведра, а дадите трояк — ровно двести будет.

Тутаев недовольно повел плечами, как бы говоря: а пошел ты к этакой матери! Мало ли я передавал тебе трояков? Однако, подумав так, Семен Семенович промолчал, не возмутился вслух.

Митька носил им воду — снизу, из речки, и Тутаеву не хотелось ссориться с ним. Семен Семенович достал из бокового кармана пиджака кошелек и стал рыться в нем, отыскивая нужную бумажку.

И пока Тутаев рылся в кошельке, Митька, как бы извиняясь за свою просьбу, говорил:

— Старшой обещался приехать, ну, сами понимаете, надо припасти к встрече. Думал — у матери перехвачу, а ее дома нет. Да вы, пожалуйста, не беспокойтесь, Семей Семенч! Хотите водой отплачу, а если сумлеваетесь, то в пятницу наличными верну. Я нанялся к киношникам. Сначала избу ставить — вместе с братьями Кубаркиными. А потом играть буду, заместо актера.

— Играть? — переспросил Тутаев.

— А что вы думаете: не сумею? Если я захочу — я все умею!

— Что снимать-то будут? — спросил Тутаев, подавая Митьке трешку.

— Свадьбу! — Митька сунул бумажку в карман. Ему уже невмоготу было, но он ради приличия постоял еще минуту-другую. — Жених и невеста — актеры, а все остальные — из местного населения. Я записался ряженым. По пятерке за сеанс. Грандиозно! Так что вы, Семен Семенч, не беспокойтесь.

— Да я не беспокоюсь. Галя-то дома сегодня? У нее выходной, что ли?

— Обедать прибежала.

— Вы опять в разводе?

— Ну нет! Наоборот, полное согласие и всепрощение. Но у нее перед получкой тоже пусто. Рублевку оставила утром, так мы с Колькой Котовым уже раздавили бутылку портвейна.

— А Сергей Михайлович-то надолго?

— В отпуск.

— Значит, гульнем? — подзадорил Тутаев.

— Гульнем! — заулыбался Митька и, еще раз убедившись, что трешка в кармане, обрадованный, побежал мимо репейников к дороге.

— «Гульнем», — с горечью повторил про себя Тутаев.

Семену Семеновичу стало грустно «Надо кончать с этим! — решил он. — Каждое лето одна и та же история: приезжают к хозяйке сыновья, дочери с мужьями и детьми. Начинаются попойки, ругань — какой тут, к шутам, отдых?! Хоть на эти две недели, пока будет гостить Сергей, съехать бы от тети Поли».

И только подумал об этом — сидеть стало уже невмоготу. Тутаев встал и, чтобы хоть немного успокоиться, решил взглянуть на Быстрицу. Он очень любил речку. Пожалуй, именно из-за нее, из-за Быстрицы, он и поселился здесь, в Епихине. Сама речушка и особенно заречные дали, открывающиеся с высокого берега, всегда успокаивали.

Поднявшись со скамейки, Тутаев вышел в проулок. Проулок был узкий. По обе стороны его росли корявые ракиты. Обочиной, держась в тени ракит, Семен Семенович пошел вниз, к Быстрице.

И пока шел проулком, все думал о Митьке.

Митька — последний, самый младший сын хозяйки, Пелагеи Ивановны. У тети Поли много детей, и все они разъехались кто куда: Сергей, старшой, в Москве; там же и дочь — Мария. Еще сын — в Полянах, в районном центре, магазином заведует; две дочери — в Алексине, на комбинате работают. У всех в городах квартиры, семьи. И только меньшой, Митя, застрял в деревне.

Сам Митька считает, что застрял он в колхозе исключительно по причине своей неграмотности. Он с трудом окончил семилетку и теперь обвиняет всех: мать, что та в свое время не заставила его ходить в школу; сестер и братьев, что те-де учены, в столицах разных живут, а его бросили тут, в дыре, позабыли совсем. Убеждение, что жизнь его не удалась, сделало Митьку несносным для окружающих. Он пьет, скандалит, бездельничает. Было время, когда он возил молоко с их епихинской фермы. Но вот уже года три, после того как ферму перевели в Лужки, на центральную усадьбу, Митя, по сути дела, нигде не работает. Когда у него есть деньги на выпивку, он неделями бьет баклуши. И лишь оставшись без гроша, идет к Игнату Тележникову, бригадиру, и берется за какое-нибудь дело. Причем берется за такое дело, которое, как говорится, горит: перекрыть крышу в телятнике, обнести забором летний лагерь для свиней или что-либо другое в этом роде. Нет щепы для кровли — он сам надерет щепу; надо столбы для изгороди из леса привезти — привезет.