Алексей Кожевников - Том 4. Солнце ездит на оленях

И снова небо почернело. На его черную пустыню вырвался из-за горизонта мохнатый белесый клубок, вроде крутящегося волчком белого медведя, который задумал достать зубами свой хвост. Медведь потешился и нырнул в непроглядную глубину ночи.

Такое богатое сияние бывало не часто, и Ксандра подумала:

«Оно разыгралось мне напоследок, на прощание».

Отпустив ребятишек, Ксандра вышла следом за ними подышать свежим воздухом. Стояла оттепель, что называется пахло дождем, но пока валил мокрый снег, валил крупными мохнатыми звездами. Бродившие по поселку люди, собаки, олени были словно одеты в белые саваны.

Повстречался Колян, ехавший на оленях, как всегда приостановился и спросил Ксандру о здоровье, о делах, нет ли какой нужды.

— Прокати меня! — попросила Ксандра.

— Садись! Куда ехать?

— Куда угодно. Покатай без дела, как бывало прежде. И может, в последний раз, — сказала она, усаживаясь в сани.

— Почему в последний?

— Я заболела цингой. Придется уезжать отсюда.

У Коляна едва не сорвалось с языка: «И уезжай!» Но это было бы то же, что сказать солнцу: «Уходи!» Колян постоянно находился в разъездах: то на пастбище, то в Ловозере, Ксандру встречал редко, накоротке, она стала для него вроде лапландского солнышка. А можно ли сказать солнцу: «Уйди», когда оно без того больше прячется, чем светит?

— Совсем не надо уезжать. Ешь сырое мясо и рыбу! — посоветовал Колян. — Ешь больше!

— Не могу.

— Научись!

— Пробовала. Не могу. Достать бы луку и картошки. Тогда я дотяну учебный год.

— Будет все, — пообещал Колян. — Что еще?

— Больше ничего не надо.

Ехали без управления, по прихоти вожака оленьей упряжки. Непогоняемые олени бежали неторопко, санки по свежему мягкому снегу скользили ровно, бесшумно. Ксандра оглядывала заваленные снегом равнины озер, утесисто-неровные берега, островки мелких, кривых берез и раздумывала печально, под стать этой зимней печальной картине:

«Зачем я здесь? Действительно ли так нужна, чтобы тратить всю жизнь, все здоровье? Другие поживут год-два и уезжают: с нас, говорят, довольно. Разве моя жизнь ничего не стоит? Почему мне жить для кого-то? А когда же для себя? Хоть чуть-чуть для себя…»

— Колян, поверни к падуну, — попросила Ксандра.

Всегда прекрасный, могучий, необоримый, падун на этот раз показался девушке еще прекрасней, могучей, необоримей.

Северная зима с морозами до сорока градусов, с ураганными ветрами толсто одела льдом его каменные берега, далеко в воду выдвинула ледяные забереги, но остановить, заледенить весь не могла. Потесненный, он летел стремительней и трубил громче, грозней, чем обычно.

Под шум падуна Ксандра продолжала думать: «На Волге нет таких. Я буду вспоминать его, вспоминать всю Лапландию. Прохладное солнце. Гладкие ласковые камни — валуны. Вечно бегучие бессонные речки. Всю ее красоту и печаль. Буду видеть во сне, что я здесь, стираю и мою все подряд, даже воду. Меня будут радовать и мучить лапландские сны, как сейчас радуют и мучают волжские». Ксандре часто снилась Волга, ее пристани, пароходы, ярмарки. Настойчивей всех был такой сон: плывет длинный плот, пахучий, как сосновый бор. На краю под солнцем сидит золотисто-загорелая, будто тоже сосновая, бурлачка и старательно выводит:

«На каком прекрасном языке говорят и поют там, на Волге!» — с завистью вспоминала Ксандра. В Лапландии среди местных жителей, часто коверкающих русский язык, и Ксандра невольно начала коверкать его.

От падуна повернули к поселку. Колян решил прокатить Ксандру с ветерком, взмахнул хореем, ухнул на оленей. Они рванули. Вокруг санок заплясала метель, поднятая оленьим бегом.

Падун, быстрая езда, ветер прибавили Ксандре бодрости. Она сказала:

— Давай будем смеяться, как прежде, на всю тундру. Вот так, — откинула назад голову и засмеялась.

Колян глядел на нее, сдерживая свое удивление: с чего она разошлась?

— Смейся и ты, помогай! — потребовала Ксандра. — Давай вместе, как прежде!

Колян попробовал помогать, но и с этой помощью прежний, заливистый смех на всю тундру не получился.

С длинным списком заказов от жены, соседей и Ксандры Колян уехал в Мурманск. Через неделю он привез большой воз всяких покупок. Для Ксандры был отдельный узел, укутанный, как младенец, в теплейшую оленью малицу: три каравая русского белого хлеба, десять банок овощных консервов, солдатский котелок луку, несколько пачек чаю и два ведра картошки.

Пили чай с белым хлебом. Колян рассказывал Ксандре, как добывал картошку и лук. В первом же магазине ему сказали: «Нет во всем городе. Не ищи, не ломай зря ноги!» Но Колян все-таки обошел все магазины.

И чего только не перевидал в них! Обувь, одежа всякая-всякая. Есть чулки тонкие-тонкие, как рыбий пузырь, видно насквозь. Спросил: «Кто носит такие?» — «Бабы. Купи своей!» — Но я не купил. Такие чулки, наверно, совсем не греют, их можно надевать только на оленя: у него своя шерсть. Рыбы там горы. Вина… Воды в Имандре, пожалуй, меньше. А картошки и луку нет совсем. Один добрый человек сказал мне: «Спрашивай на пароходах». И верно, нашелся такой пароход. Говорят: «Есть. Но на исходе и не продается, нужна себе». Другой добрый человек сказал: «Купи вина покрепче и угости пароходского повара». Ну, купил я две бутылки самого крепкого, самого горького, от которого поют и плачут, ломают и бьют что попадется. Пришел к повару и сказал: «У меня есть выпивка, а у тебя закуска. Давай составим компанию!» А повар такой: покажи ему бутылку, и побежит за тобой, как молочный щенок за маткой вокруг всего Белого моря. Сели мы, выпили…

— И ты пил эту гадость? — спросила Ксандра.

— Пил маленько. Повар-то кричит: «Пей! Не выпьешь — не дам картошки».

— Ах, да-а… — спохватилась Ксандра. — Ну, что дальше?

— Все. Повар вынес мне картошку, лук, консервы. Звал еще в гости.

Между тем в горячей печной загнетке сварилась картошка. Ксандра выставила ее на стол:

— Ешь, Колян!

— Не люблю. — Он скривил рот, точно глотнул того горького вина, что пил с поваром.

— Врешь, Колян.

— Верно, Ксандра, вру, — признался он. — Но есть не буду.

И сколь ни уговаривала Ксандра съесть хоть одну, за компанию, как угощение от нее, Колян остался при своем:

— Не буду. Мне есть стыдно: я здоров. Ешь одна — это твое лекарство.

Ксандра сосчитала лук и картошку. Оказалось, что до конца учебного года она может съедать в день целую картофелину и половину луковицы. Картошку ела с шелухой, в первые дни вареную, а затем приучила себя к сырой. В шелухе сырая считалась тогда самой антицинготной.

Но цинга не проходила; испуганной Ксандре казалось, что, наоборот, усиливается; каждый синяк, полученный во время топки печи или еще как, представлялся ей цинготным пятном. Ни на минуту не оставляла ее тревога: «Вот начнут шататься и выпадать зубы, поползут волосы… От дыма и копоти туп в конце концов почернею и потеряю зрение. И почему здесь живут до сих пор без настоящих печей? Спрашивала. Никто не знает. Должно быть, скверный пережиток, кочевая привычка везде, даже в постоянном доме, быть как на привале, с костром. В тридцать шесть лет стану беззубой, лысой, умру на чужбине, и похоронят чужие рядом с чужими. Нет, нет. Я лягу рядом с матерью и отцом над Волгой и буду слушать гудки волжских пароходов».