Алексей Кожевников - Том 4. Солнце ездит на оленях

— Это мой папа. Я к нему еду, — сказала Ксандра.

— Вот и хорошо. Доктору двойная радость: сразу дочь и письмо.

— И еще мама. Она тоже едет.

— Тройная радость. Дай, господи, всем такую! Ну, с богом. — Поп перекрестил Ксандру и Коляна. — Счастливого пути, гладенькой дорожки!

Письмо было обыкновенное, частное, без всяких казенных штампов, кроме почтового, сильно измятое, затертое, даже кое-где надорванное и подмоченное. Подавая его матери, Ксандра сказала:

— Вот папе. Какое-то многострадальное, еле живое. Я не разобрала откуда: штамп расплылся. А почерк похож на твой.

А Катерина Павловна, едва взглянув на письмо, сказала:

— Он и в самом деле мой. Это наше последнее письмо.

Постарались и разобрали почтовый штамп родного городка, распечатали письмо — и всякие сомнения отпали: было точно, самое последнее, в котором сообщали, что на днях выедут в Лапландию. С той поры миновало уже пять недель.

— Где же оно страдало столько?! — укоризненно сказала Катерина Павловна Коляну, будто он был повинен в этом.

— Не знаю, я не возил его, — отозвался Колян. — Спрашивай попа.

Катерина Павловна ворвалась к попу, проклиная все и всех:

— Почта называется!.. Ползет, как вошь. Да хороша и вся сторонушка: ни дорог в ней, ни постоялых дворов, ни выспаться, ни помыться. И люди — не люди, а лиходеи. Кто-то держал его больше месяца. — Она тряхнула письмом так, будто хотела ударить попа по носу. — А там человек умирает.

— Тише, дщерь, тише! Бог терпел и нам велел, — ворчал поп.

Когда Катерина Павловна выдохлась и умолкла, он усадил ее к столу, сам сел напротив и начал увещать:

— Не греши, дщерь! Благодари господа, что жива! Ты знаешь, грешная, — не сердись, все мы грешные, — знаешь, куда сподобил тебя господь? На Мурман. В самое сердце Севера. Говорят: «Городок Повенец — свету конец». А Мурман на тыщу верст дальше Повенца, самый настоящий «закрай света». Здесь же с одной стороны — море, с другой — горе, с третьей — мох, а с четвертой — ох!.. Озорники говорят: «А где ж бох?» Но есть он, есть. Вон ты куда забралась, а жива, здорова. Он хранит тебя. Теперь касаемо письма. На весь Мурман две почтовые конторы — одна на первой версте, другая на тысячной. И почтальоны не ходят промеж них, здесь тебе не Петроград, не Москва. Промеж них письма развозят, разносят и хранят разные доброхоты. Вот я получился вроде почтовой конторы: одни несут ко мне, другие — от меня. И за все хлопоты ни копеечки, даже спасибо не всяк скажет. Так и твое письмецо принес кто-то добрый, не помню уж кто, а дальше сама неси. Хошь — шагом, хошь — бегом.

Катерина Павловна сказала попу спасибо и попросила прощения за сказанное в сердцах «не люди, а лиходеи».

— Бог простит. Иди и больше не греши! И помни: кто на Мурмане не бывал, тот горя не видал. А здесь оно в окошки, в двери не стучится, ночевать не просится, а допреж всех людей поселилось. Не они гонят его вон из дому, а оно гонит их. Иди, терпи и не жалуйся зря — не гневи бога!

Вернувшись на привал, Катерина Павловна велела Коляну сейчас же запрягать оленей.

— Что случилось, мама? — спросила встревоженно дочь.

— Как — что? Письмо-то вот. Он же два месяца живет без писем.

— А все-таки научусь! — шепотком, только для себя, твердила Ксандра и упрямо бросала аркан на камни.

Аркан то ударялся и отскакивал, то делал недолет, то перелет. Еще не поймала ни одного, а руки уже смозолила. Пришлось отложить охоту, чтобы мозоли подсохли. А потом снова за аркан. И, наконец, поймала и закричала: «Колян, остановись!» — так, что у Катерины Павловны будто ножом резануло по сердцу от тревоги. Колян задержал обоз.

— Видишь? Глянь-ко! — Вся дрожа от радости, Ксандра дергала аркан, обнявший камень. — Вот как поймала, мертвой хваткой.

— Хорошо. Молодец! — До этого Колян не верил, что у Ксандры с ее нежными руками хватит терпения овладеть арканом. — Теперь лови оленя!

— Можно любого?

— Какого хочешь.

— И белого ирваса, Лебедя? — Ей так хотелось поймать именно его — самого гордого, самого красивого.

— Можешь.

На каждом привале Ксандра охотилась за Лебедем, аркан часто падал на рога, но захватывал один-два отростка и соскальзывал. Потом, как нарочно, подвернулся самый захудалый олень. Ксандра и его готова была расцеловать: все-таки олень, с рогами и ногами, брыкливый зверь, а не мертвый камень-стояк.

За этой первой удачей пошли сплошные огорчения — аркан, как живой, сознательно злорадствующий над Ксандрой, за что-то мстящий ей, упрямо летел мимо и мимо оленьих рогов. Руки у нее стали грубыми, постоянно мозолистыми.

— Не мучь себя, не твое это дело, не женское. И ни к чему тебе, никогда не понадобится, — отговаривала мать.

Но дочь упорствовала:

— Пусть не женское, пусть не понадобится, а все равно научусь. Умеют же лопарские женщины.

— О, еще как!.. — нахваливал лопарок Колян. — И Ксандра научится.

— Сперва измучится, — ворчала Катерина Павловна, размотает, размахает последние силенки.

— Нет, ничего подобного, — уверяла Ксандра. — Наоборот, становлюсь крепче, сильней, вся другая.

И в самом деле, из барышни, гимназистки, никогда не делавшей ничего трудного, тяжелого, требующего упорства, она превращалась в лапландку, у которой вся жизнь — труд, постоянное напряжение. Это превращение при всех неприятностях — постоянно мокрые ноги, смертная усталость, мозоли на ногах и руках — радовало Ксандру. Она чувствовала в себе зарождение взрослого человека. Носить этот зародыш в себе, наблюдать его, водиться с ним было захватывающе интересно.

В тот день, когда у Коляна, Катерины Павловны и Ксандры началось путешествие на оленях, у Максима и солдата Спиридона начались свои события.

В тесноте черных камней скрылись рога последнего оленя, и Максим перестал оглядываться, с облегченным сердцем быстро пошел в Хибины. У оленевода главная забота всегда об оленях. Спасая их, Максим много раз бросался в дикие порожистые реки, где утонуть проще простого, уходил в непроглядную, жестокую пургу, когда, случалось, люди плутали и замерзали в нескольких шагах от своего дома; в одиночку кидался на голодные волчьи стаи, которые могли разорвать и сожрать его, не оставив ни косточки, ни волосика. Дорого достаются олени!

Максим не думал, что скажет начальнику, когда проделка с оленями обнаружится. Солдат Спиридон был настроен серьезней: отпустить оленей куда-то с мальчишкой, а самим сесть в тюрягу — не велик барыш. В голове у него вертелись всякие планы ускользнуть от наказания. Можно запереться: ничего, мол, не знаю, оленей даже не видывал. Но что скажет паренек, который пас их до угона, возьмет ли всю вину на себя, что не доглядел, упустил?! И поверят ли ему? Потерять одну, две головы можно, а прохлопать стадо в сотню голов… Пастушонка надо оставить в покое: он ничего не знал, и тревожить его совестно.