Виллем Гросс - Продается недостроенный индивидуальный дом...

Она начала писать:

«Минувший год можно с полным правом назвать годом огромного перелома в жизни эстонской деревни. Благодаря постоянной помощи братских народов и неуклонному росту промышленности нашей республики стало возможным массовое вступление крестьян-единоличников на путь коллективизации...»

С трудом, с большим трудом к первому абзацу прибавился второй, третий. Она все еще воевала со вступлением, когда начало смеркаться. Затем стукнула дверь и из кухни донесся деловитый голос мужа.

Словно ничего и не произошло, он вошел в комнату, снял сапоги, надел домашние туфли и спросил:

— Тебе сукно случайно не нужно? Завтра у нас на прессах будут менять.

Молчание.

А между тем сукно с бумажной машины — это чистая шерсть. Его натягивают на прессовочные валы, следя за тем, чтобы ширина совпадала с шириной вала. Если какой-то край остается торчать, его обрезают. Когда Рейн впервые принес домой мокрую, перепачканную в масле полоску сукна, женщины не знали, что с ней делать. Хитро улыбаясь, Рейн оторвал от нее мягкую и тонкую основу — белую нитку чистой шерсти. Бензин и мыло сделали свое дело, а блестящие спицы связали из этой шерсти носки и даже чулки. В холодные зимние дни, появляясь на улице в таких чулках, Урве с удовольствием замечала, что женщины смотрят на ее ноги. Иногда она даже спрашивала, скоро ли будут менять сукно на бумажной машине.

На этот раз Рейн сам предложил, но ему не ответили. Конечно, он мог принести полоску сукна и не спрашивая, но он не хотел. Сукно было прекрасным предлогом для того, чтобы заключить мир с женой.

Что ж, не хотят слушать, — стало быть, сукно не нужно.

Хелене Пагар, почувствовав, что атмосфера накалена, завела во время ужина разговор. Она считает, что поступила совершенно правильно, отказавшись от полагающейся ей грядки. По крайней мере, не испортила отношений с Хаукас.

— А со всем домом? — спросила Урве и добавила: — Из принципа надо было взять.

— Зачем? — вмешался Рейн. — У нас у самих будет замечательный сад.

Урве не ответила. Не обращая ни на кого внимания, она быстро доела ужин и снова села за письменный стол.

Ночью Урве читала в редакции полосы и теперь имела право отдыхать до обеда дома. Но она проснулась часов в восемь, тихо встала и пошла умываться.

Мать не спала.

— Только ночью приехала домой, а снова куда-то мчится! — Мать быстро накинула на себя халат и принялась варить кофе.

— Незачем было вставать, — сказала дочь. — Я не хочу есть.

Старым людям новые обычаи всегда кажутся вредными, невозможными, неприемлемыми. Уйти, не поев, и завтракать в кафе было, по мнению матери, бессмыслицей — ведь ей же совсем не трудно вскипятить кофе и сварить кашу. Конечно, она понимала, что дочь не хочет встречаться с мужем, который вот-вот вернется с завода. Но поесть-то она все-таки успеет.

Ссора тянулась уже вторую неделю. Безмолвное, мучительное состязание сил и нервов, которое не могло бы длиться столько времени, не будь посредников. А посредников в семье было двое: самый старый и самый малый. Матери говорили только обыденные и практические вещи: он идет туда-то, а она — туда-то, придет домой тогда-то и тогда-то; он думает взять очередной отпуск в таком-то месяце, она — в таком-то; идти в баню он собирается в пятницу, она — в четверг. Все, что необходимо было согласовать, говорилось более громким голосом и с таким расчетом, чтобы сказанное рикошетом ударило по второй стороне. Для душевных излияний был сын. Отец называл его нежно — малышом, мать же сурово — Ахто. Однажды «малышу» сказали, что у отца скоро будет готов замечательный сарай, где летом уставший от трудов человек сможет даже остаться на ночь. Пусть «малыш» не думает, что отец где-то развлекается, вовсе нет. Отец хочет лишь одного — чтобы все они поскорее перебрались из этой маленькой квартирки в свой новый дом. Ну, а Ахто должен был узнать, что его матери пришлось немало потрудиться над первой рецензией. Дядя Эсси, тот самый, который однажды приходил сюда, велел кое-что исправить, потом читал дядя редактор и тоже велел кое-что исправить. В конце концов все остались очень довольны.

Так они жили всю последнюю неделю.

И вот одним ранним дождливым утром, выйдя из трамвая, Урве увидела, что мимо мореходного училища идет Юта. Юта не могла не заметить Урве, но почему-то быстро отвернулась и пошла дальше. Неужели Юта в самом деле не видела ее?

Урве пробежала пару шагов, чтобы догнать свою бывшую соседку по парте, и раскрыла над ее головой зонтик. (Юта терпеть не могла зонтиков.)

— Юта, куда ты так несешься? Не желаешь узнавать старых друзей!

Только теперь Урве увидела лицо и глаза подруги. Полные отчаяния глаза на заплаканном лице.

— Что? Что случилось?!

Юта отвернулась и стала разглядывать витрину хозяйственного магазина.

Урве вспомнился Эро. В то лето, когда они ездили к родителям Рейна, Эро был абитуриентом. Высокий, немного самонадеянный парень, никак к нему было не подступиться. В воскресенье утром он не поехал вместе со всеми на пляж, а остался загорать в саду, с важным видом углубившись в какую-то старую немецкую книгу. Вечером, когда они этим же пыльным автобусом возвращались обратно, Урве увидела в окно мчащихся на велосипедах парней и среди них белокурую голову Эро.

Интересно, какой Эро сейчас? Юта раза два-три писала о нем, но с каким-то оттенком юмора. В последних же ее письмах не было ни слова об Эро.

— Юта, что с тобой?

Не отводя взгляда от блестящих жестяных кастрюль и бакелитовых тарелок, Юта медленно покачала головой.

— Ведь сейчас в университете нет каникул?

— Нет.

— Ну, а...

— Я ушла. И не поеду больше. Я бросила. И вообще, Урве, я не могу... Ты совсем другая, ты твердо идешь к намеченной цели. А я ничтожество. Дрянь.

— Глупости, Ютс. Просто чушь. И плохое настроение. Послушай, чего это мы стоим под дождем? Пойдем в кафе. Поговорим.

— Не сердись, Урр, — Юта умоляюще посмотрела на подругу. — Я не могу. Расстанемся лучше здесь. И вообще я тебе окажу — забудь меня. Я так хочу.

— Дурочка! Ты... Ха! За кого ты меня принимаешь? Все равно, что бы ни было, слышишь, на меня ты всегда можешь... должна рассчитывать. У меня сейчас тоже тяжелые дни. Сама судьба свела нас сегодня. Поверь, Юта, и мне нелегко, а посоветоваться не с кем.

Юта взглянула на Урве немного доверчивее, но тут же опустила глаза и беззвучно сказала:

— Я верю. Говорят, жизнь не масленица. Но мое горе... ужасно. Не знаю, что бы я с собой сделала. Жить не хочется.

— Юта!

— Оставь.

— Человек все может преодолеть.

— Нет. Не все.

Юта внезапно взяла Урве за руку и торопливо спросила:

— Ты шла в редакцию?

— Я могу и не идти. До обеда я свободна.