Иван Мележ - Метели, декабрь

— Хватит грамоты! А не хватит, научим! Ты ж, наверно, пахать, сеять научен! — съязвил Дубодел.

Ларион промолчал.

Башлыков чувствовал, что все то, что говорил и как держался Ларион, имело значение. Рядом был его друг, Евхим Глушак, и Ларион вел себя так, чтобы покрасоваться перед ним.

Друг же, можно было подумать, очень спокойно следил за всем, что происходило с Ларионом. Всем видом своим показывал: то, что он говорит и как себя ведет, забота самого Лариона и никого больше не касается. Башлыков, однако, видел, что Глушак слушает и следит за всем беспокойно, затаенно. Только сдерживается. Умеет сдерживаться. По всему видно, характер сильный, цену себе знает и ценит высоко. Больше, чем надо, не иначе…

Башлыков был уверен, что видит его насквозь. Таится Глушак, но выдают его глаза. Нет-нет да и покажут, что у него на душе. Скрытый интерес и неприязнь. Опасный человек. Башлыкову такие известны. Не один раз замечал подобное и в других.

Евхим Глушак вдруг откровенно залился смехом. Не без издевки спросил Дубодела:

— Дак, может, и меня возьметесь научить грамоте?

Дубодел промолчал. Засунув руки в карманы шинели, стоял недоступный, решительный. Дал понять, что не одобряет такого несерьезного тона в этом важном вопросе. Сказал:

— За тебя не возьмемся. С тобой особый разговор.

— Почему ето?

— Знаешь.

Глушак вдруг резко повернулся к Башлыкову. Башлыков увидел прямо перед собой его глаза — острые, колючие.

— А меня почему не зовете? — сказал он тихо, с вызовом.

Взгляд был такой наглый, и в голосе такая уверенность, что Башлыков невольно пригляделся, как бы заново узнавал человека в пиджаке. Как будто увидел только что.

Башлыков не был человеком очень уж впечатлительным. Всего насмотрелся и ко всему был готов. И все же то, с какой напористостью, даже, скорее, нахальством смотрел и спрашивал этот наглец, поразило его. Будто судит, будто приказывает!

Было в том, что чувствовал Башлыков, еще одно — вот вся его истинная суть. Показал свое обличив, кулацкий выкормыш. Высказал свое желание.

«Почему меня не зовете?» Чего захотел!

— А я пойду! — сказал Глушак, задираясь. — Сразу пойду! Ей-бо! Вот хоть сейчас!

По тому, как он смотрел и говорил, Башлыков чувствовал — пойдет!

Башлыкова не удивило это, немало уже повидал таких, что готовы были. Только почему готовы, ради чего? Хотели укрыться от налогов, тепло устроиться. Чтоб дождаться удобной минуты. Чтоб вредить изнутри.

— Пойду! Только скажите!

— Знаю, — холодно отозвался Башлыков.

— Не хотите?

— Не хотим.

— Почему? — наступал Глушак. — Я сдам все! Работать буду, как все. Стараться буду. — Взгляд его становился все острее. Все нетерпеливее вонзался в Башлыкова.

— Стараться вы будете, — губы Башлыкова скривила язвительная, мудрая усмешка. Вся ирония его была в этом «стараться».

— Стараться буду! — упорно твердил свое Глушак. Решительно, как самое убеждающее, сказал: — Что я, жить не хочу?

Башлыков подхватил это:

— Именно потому, что жить хотите! По-своему! По-кулацки! — Сказал и отвернулся, давая понять, что кончил ненужную болтовню.

— Не хотите! — снова услышал он.

Глушак сказал это так твердо и с такой нескрываемой злобой, что Башлыков оглянулся.

Их взгляды скрестились. В глазах Глушака горела такая лютая ненависть, что, сдавалось, он в любой миг может броситься, вцепиться в горло.

— Не хотите! Куда ж меня? Куда всех нас? На подстилку! На навоз! Или, как вшей, под ноготь!

По тому, как говорил он, Башлыков почувствовал, это — не случайно. Передуманное. И не в один день. А вырвалось вот сейчас.

Какая злость за этим и какая смелость в глазах кулацкого выродка, он сразу понял, как опасен этот тип. И как необходимо принять надежные меры, чтобы обезвредить его.

Он повернулся к Лариону. Старался говорить рассудительно, сдержанно, однако волнение не оставляло его. С ним он и вышел из хаты. И на улице все время чувствовал на себе ненавидящий, беспощадный взгляд Евхима Глушака. Несуразно подумалось: что, если с таким придется встретиться на дороге один на один?

Тогда пришла другая, трезвая мысль, важность которой он почувствовал сразу: вот такие тут верховодят! Башлыков подумал обеспокоенно: «А почему, собственно, он расхаживает на воле?»

Еще одна встреча выдалась особенная.

Игнат Глушак — известно ж. Вроде Игнат, худощавый, лысый, с какой-то странной ухмылкой кивал, когда Миканор, Дубодел, а потом и Башлыков объясняли причину своего появления, упрекали за отсталость. До поры, до времени молчал, кивая лысой головой, а глаза, болезненно беспокойные, стерегли, выслеживали, иронически щурились. Будто говорили: вот слушаю, ожидаю, когда же разумное что услышу, а все нету да нету…

Наконец не выдержал, ринулся в запале:

— От сгоняете в гурт!..

— Не сгоняем, а организуем, — сразу поправил Башлыков. — В коллектив.

— Ну, добре, организуете. Сводите, похоже. А кто над гуртом?.. Над коллективом будет?

— Кого выберет общее собрание колхоза. — Башлыков серьезно добавил: — Могут и вас выбрать.

Игнат глянул строго, выпалил:

— Хрен вы меня поставите!

— Поставим, если выберут! — Башлыков сказал таким тоном, что и сомневаться не приходилось.

Игнат на минуту задумался.

— Не выберут меня, — сказал уверенно, без сожаления. Просто констатировал факт. Потом с вызовом, не колеблясь, будто радуясь, заявил: —А если б и выбрали, не пошел бы! Вот!

— Это другое дело… — сказал Башлыков.

— А почему б я не пошел? — Игнат смотрел на Башлыкова так, будто требовал: ну, допетри, ученый человек! Ответил сам с гордостью: — Потому что с таким кагалом сладить — не с моим характером! Я перебью половину!

Так говорил, что было видно: не шутит. И впрямь перебьет. Жена схватилась за голову: что говорит!

— Игнатко, что ты плетешь? — почти простонала она. — Люди и вправду подумают. — Игнат глянул на нее.

— За ето знаешь что? — поддел его Андрей, дядька в кожушке, что снова оказался с ними. Он явно подшучивал — для начальства. — Засудят по закону!

— Ты, Андрей, не лезь! Куды не просят! Не суй, вроде, носа!

— Да дайте высказаться до конца! — вмешался Дубодел. В голосе его послышалось непонятное Башлыкову злорадство.

Миканор Глушак молчал, было видно, неспокоен: побаивался, должно, что этот тоже выкинет что-нибудь на беду ему.

Игнат, казалось, не мог уже остановиться. Торопился, жаждал договорить.

— А почему перебил бы? — снова потребовал он от Башлыкова: допетри. — А потому! Что с каждого глаз не своди! Тут же ставь человека за ним, вроде надсмотрщика! Чтоб глядели, как работает каждый! Чтоб стерегли добро! Глаз не сводили! А не то дел наделают! Растащут все по норам своим! И не углядишь!.. Каждый, он что? Для себя, вроде, добренький! К себе гребет! От!