Иван Мележ - Метели, декабрь

— Може и твоя правда. Не отцепятся легавые, должно быть…

— Дыхнуть не дадут!

Кандыбович откликнулся не сразу.

— Вам хорошо говорить, — сказал он с раздражением. — А как я, с такой рукою!

— Полечат! — бросил Евхим.

— Охота им там возиться!.. И опять же — граница, черт знает, где! Пока доберешься! А тут — ноги гнутся! Не евши!..

— Дотянешь!

— Не век без харчей будем! — поддержал Евхима Цацура.

Долго молчали. Хоть сидели все вместе, однако почувствовали — Кандыбович — обособленный, чужой.

Евхим кипел от злости. Злость эта была вся на Кандыбовича, на которого Евхим теперь не мог спокойно смотреть. Евхима все раздражало, злило в нем: и то, как он сидел на пеньке, как держал руку, как глотал снег, и, разумеется, каждое его слово. Но если б Евхим умел заглядывать в себя, искать причины своего настроения, он не мог бы не заметить, что злость на Кандыбовича шла совсем не от Кандыбовича, не от того, что тот отказался идти. Кандыбович не меньше злил бы Евхима, если б делал обратное: просил-молил забрать с собою за границу, клялся, что, не обращая внимания на ранение, останавливаться не будет в дороге. Евхим тогда б злился на него, и, наверное, с большим правом, что придется еще возиться с ним лишний раз, когда и без того хлопот достаточно. Евхим злился на Кандыбовича потому, что в нем кипела злость — злость на неудачи, на несчастье, которое искало, на ком остановиться, — она нашла того, кто был близко, перед глазами, был доступный…

— Ну как? — бросил Кандыбовичу, коротко, жестко, Евхим.

— Что?

— Чего дурня гнешь? С нами — пойдешь?

— В Польшу?

— Не в Соловки. За границу, сказал уже.

— Не.

Евхим резко рванул сук ольхи, попробовал сломать; аж пальцы побелели.

— Куда же подашься?

— К своим. Перепрячут.

— К своим? — недоверчиво впился взглядом Евхим.

— К тестю.

— Не брешешь?

— Чего брешу?

— Не валяй дурака… не в милицию?

— Это чего?

— К Харчеву.

Кандыбович вяло засопротивлялся.

— Что ты плетешь?

— Что плету, знаю.

— Ерунду ты знаешь, вот что.

— Не виляй! Вижу все! Духом чую… — он сверлил Кандыбовича глазами. — Грехи замаливать захотел?.. Других выдать. Навести на следы?

— Ну, плюхнул! Надо мне это.

— Знаю я тебя, падла!

Тут вдруг вмешался Цацура, — как будто приказал:

— С нами пойдешь!

— А коли — нет?

— Пойдешь. Нас — больше. Двое, а ты — один.

— Ну, так что — что один?

— Подчиняться должен… Акромя того, Евхим — старший.

— Нет теперь старших… Все равные…

— Все да не все!

Евхим, наконец, переломив, швырнул ольховый сук, голосом, в котором слышалась неприкрытая угроза, сказал Цацуре:

— Пускай идет! — И, посмотрев уже на Кандыбовича, добавил: — Иди!

— И пойду!

— Иди!

Кандыбович, держа под мышкой обрез, сгреб снег около себя, пососал и как сидел, так и остался сидеть.

— Иди! Чего не идешь?!

— А мне не к спеху… Управлюсь…

— Боишься? — Евхим едва сдержался, чтоб не бросить: «гад!»

— Чего?

Не глядя на Кандыбовича, Евхим чувствовал, видел, что тот следит настороженно, обрез, что дулом лежит на коленях, держит… уже наготове в руке. Раненая рука также наготове. Куда и усталость подевалась. Евхим поднялся, нарочно спокойно сказал Цацуре:

— Пойдем!

Цацура послушно встал. Кандыбович по-прежнему делал вид, что не следит, не интересуется ими.

— Мы — сюда, — бросил Евхим наперед. — А ты — туда. Одним разом. — Евхим сказал эти слова жестко, решительно, как непременное условие. — Да гляди, чтоб без штучек каких! — предупредил он угрожающе.

— Нужны мне штучки эти! — согласно, примиренчески ответил Кандыбович.

Евхим заметил, что, услышав его предупреждение, Кандыбович как бы немного поспокойнел: видать, то, что Евхим сам предупреждал, чтоб никаких «штучек», было ему знакомо, что штучек не надо опасаться. Напряженность у Кандыбовича, правда, пропала не совсем, Евхим это почувствовал, и все ж и внимательности прежней уже не было.

Евхим встал с таким видом, как будто сейчас же готов был отправиться в дорогу, — он не пошел сразу же, казалось только потому, что ждет, когда и Кандыбович выдержит условие, встанет. И Кандыбович шевельнулся, чтоб встать. Только на мгновение, подымаясь, выпустил он из внимания Евхима, ослабил руку, что держала обрез, но и этого было достаточно. Евхим только и ждал этого: улучив благоприятный момент, брошенный вспышкой ненависти, которую так долго сдерживал, мгновенно, как рысь, рванулся на Кандыбовича и со всей силой ложем обреза ударил того по руке, что держала оружие. Обрез Кандыбовича сразу отлетел в сторону, уткнулся в снег, кисть руки, перебитой ниже локтя, повисла, как сломанная ветвь. Еще, наверное, не дошла до Кандыбовича боль, не сообразил Кандыбович, что надо сделать, хоть первое время, только сгоряча, дико пошел на противника, как другой, страшнейшей силы удар обрезом обрушился на его лицо, проломил щеку, нос, глаз. Кандыбович качнулся, как пьяный, едва устояв, — подняв к лицу раненую руку и обломок другой, глухо завыл от боли. Ослепленный болью, ошалелый, он ступил еще шаг к Евхиму, но тут его сбоку ударил Цацура, и Кандыбович, странно дернувшись, стал сползать на снег.

Уже когда он упал, Евхим, не имея силы сдержать себя, дав волю дикой злобе, разъяренно ударил его носком сапога по голове. Он бил и бил, не выбирая, где придется, бил и все не мог остановиться. Цацуре не сразу удалось оттянуть его.

— Хватит! Готов! — сказал Цацура, крепко держа Евхима за локоть.

Только здесь, под взглядом Цацуры, что сам следил за ним с боязнью, Евхим, наконец, как будто пришел в себя.

— Подлюга! — процедил он, еще возбужденный, замечая, что весь болезненно дрожит. Он почувствовал в себе непомерную усталость, оперся плечом об ольху.

Цацура, стараясь не глядеть на залитое кровью проломанное лицо Кандыбовича, обыскал его карманы, вынул все, что было: ножик, зажигалку, пустой портсигар, черный грязный носовой платок, отдал Евхиму, который молча сунул все за пазуху кожуха.

— Галифе у него хорошие, — сказал Евхим, и Цацура стал снимать с трупа продранные валенки.

Сняв с Кандыбовича то, что нелишне было прихватить, Цацура все вместе с галифе отдал Евхиму, осторожно заикнулся, не надо, мол, засиживаться, место неспокойное. Евхим спохватился, молча кивнул, соглашаясь с ним, оттолкнулся от ольхи. Вскользь глянув на ободранный труп, сказал, поморщившись:

— Прибрать бы, падлу, надо… Подальше, чтоб не смердело…

Ухватив за грязные с желтизною ноги Кандыбовича, они оттянули его в кустарник неподалеку, присыпали снегом, бросили сверху сломанную ветку, вернувшись, утоптали в снег залитую кровью одежду, валенки, портянки. Только тогда Евхим сказал спокойно: