Василе Василаке - Алба, отчинка моя…

— Хорошо вы ему сказали, — кивнул начальник, а про себя подумал: «Шустрый малый, на будущее надо иметь в виду… Из него выйдет хороший начальник отделения».

— И знаете, что он мне сказал? «А вот и не сделаешь!» — И снова вздохнул Ангел. И прошептал — Ах, имел бы я мотоцикл… Ах, я бы с разгона… бац! и раздавил как лягушку…

— Что? — изумился начальник. — Кого-о-о? — повторил он.

— Как кого? Да его же, Синькина-Воскресенье!

Стало тихо. Исчезла спокойная радость, и над обоими распростерла свои крылья печаль: как же так, человек человеку желает смерти. Ангел совсем сгорбился в кресле, словно пришел сюда сознаться, что уже совершил злодеяние.

Начальник опять зарылся в бумаги, разложил их, посмотрел, сложил… Потом сказал Ангелу задушевно:

— Хм, вы жестоки… В отделе кадров были?

Ангел промолчал, размышляя: «А ведь он не догадывается, какая буря терзает мою душу. У Синькина хоть сельповская Лилия была, и благодаря ей он отхватил себе буланого. А что есть у меня, чтобы потребовать мотоцикл? Чем я владею? Ничем… кроме сумки и подписи его, что назначена мне грамота. И что захочет взять начальник у меня за „Яву“?» Тут он и услышал отеческий голос:

— Будьте добры, распишитесь… Вот здесь, справа…

И тут… Наверняка с Ангелом что-то случилось: он вдруг открыл широко-широко свои иссиня-черные глаза и спросил изумленно:

— Ах, еще и мне расписываться? За грамоту?! А зачем мне расписываться за какую-то грамоту?

— Как — зачем? Вы что, никогда раньше не работали, не поощряли вас?

— Работал, поощряли…

— Кто? Где?

— Да на селе.

— Кем работали?

— Пастухом…

Это «пастухом» прозвучало здесь странно и чуждо, будто бы в насмешку, будто — иронией над начальником подписки «Союзпечать». Вот почему Ангел добавил:

— Разве это имеет значение? Кем, где, когда, за что? — И опять: — Кем, где, когда, за что? Повторяю: я же пас сельское стадо. Думаю, в этом нет ничего постыдного. В нашей стране… Даже в нашей республике, как-то сообщали и фотографию дали, какая ныне жизнь у чабана: в «Ладе», за отарой овец… Почему почтальону не дать в пользование мотоцикл, как старьевщику?

— А вы грамотный? — недоверчиво спросил начальник. — Сколько классов у вас, что кончали?..

— Конечно, грамотен, конечно!.. Когда сельским был пастухом, крестьяне мне коров доверяли без всяких расписок и подписи… Все — на совести!..

Начальнику показалось, что этот уже начал хамить, издеваться над ним: вот на тебе — из сельского отделения связи присылают… кого? Пастуха! Мало того, что до этого у них в этом Ааму был почтальон совсем никудышный, ну, прямо настоящий анекдот! В грамоте — ни в зуб ногой, разносил почту, не зная кому, не зная что. Еле-еле от него избавились…

«Как так — работаете почтальоном и не умеете читать?» — возмущались в районе. «А зачем мне уметь? Что я, шпион?» — удивлялся мужик. «Как же вы расписываетесь, когда получаете почту, зарплату?» — «Как? А вот так. Дайте-ка бумагу». И рисовал во весь лист К (его звали Кихая).

Эта К была настоящая коряга, и он вырисовывал ее каждый раз, когда получал повестки в суд, в армию, извещения, да мало ли что получать приходилось.

Таков был он, мош Кихая… Настоящий колдун. Двадцать лет он проработал и, на удивление всему вполне грамотному селу (при царском режиме здесь было двухклассное приходское училище, а при буржуазно-помещичьей Румынии — семилетняя школа), так вот, на удивление всему этому селу, мош Кихая ни разу не потерял, ни разу не перепутал ни одного письма. «Как это так, мош Кихая, — спрашивали его теперь, когда он стал настоящей легендой, — как же вы не путали письма, извещения, повестки?» Он же, старик, отвечал: «А как вы не путаете свои ворота, дома свои? Почему в чужие не заходите?»

Но пришло время — славное время! — и стало селу стыдно перед районом: хоть один, а все же есть у нас неграмотный, да не кто-нибудь — почтальон! И вот ходил мош Кихая и жаловался тут и там: «Кончилось мое время!» — и пошел в сторожа правления, а на его место поступил Ангел, молодой пастух.

— Значит, вы грамотный? — переспросил начальник.

— Конечно.

— Ничего не понимаю, — недоумевал начальник. — Так почему же не расписываетесь?

— Расписаться? — И, упрямо качая головой, добавил с горечью: — А вы бы расписались на моем месте, если бы не знали даже, как тебя звать и кто ты есть?!

Сказал так, словно обвинял, словно это уже относилось к тому, другому, а не к нему, Ангелу. Тогда начальник… Нет, не стукнул кулаком по столу, а вроде собирался спросить.

Ангел словно только этого и ждал: протянул к нему руки, заерзал на стуле:

— Конечно! Так оно и есть! Точно! У вас и папа, и мама есть или были во всяком случае, а я… Знаете вы, что я круглый сирота без рода и племени и даже не знаю, как меня зовут? — и отвернулся, чтоб не прослезиться. — Обо мне одни анекдоты… Например, учитель истории…

А про себя решал: «Ну, как он меня утешит?.. Неужели не скажет: „Что с вами, сынок?.. Ведь хорошо потрудились, мы вас награждаем… Ну, чем вас наградить? Мотоциклом? Ладно, будет мотоцикл… Бога ради, только Синькина, не надо Синькину завидовать…“»

Тем временем начальник потер лоб ладонью, потом потянулся к трубке.

— Я вас не понимаю… Что с вами происходит?

По правде говоря, его, начальника, понять было не так уж и трудно… Люди приходят к тебе — каждый день приходят, — но по делу, а не с исповедью! У тебя, как говорится, свои расчеты, свои планы, свой долг, у них — свои, и когда интересы твои и их совпадают или сталкиваются, то и не замечаешь, как пробежит день… А этот… Чего он хочет?

Ангела же лукавая и хитрая мысль занимала: «А-ха!.. Понадобилась ему моя подпись… Значит, для чего-то важного!.. Сам не расписывается, если ему так до зарезу надо! Зачем меня переспрашивать? Иначе зачем он снова к этому клонит… Безусловно, я что-то для него значу? Я — кто-то, ну? Но кто же я?»

И сказал:

— Я думаю об отце своем, о матери… Если бы знали они, кем я был и кем стал, разве не гордились бы мною, как вы гордитесь? А? Как вы считаете? Честное слово, иногда так и хочется взять да и крикнуть во все горло: «Посмотрите, люди добрые! Смотрите, какая насмешка, был я пастухом — и вот кем стал!» — и в это время вижу себя мчащимся по селу на мотоцикле «Ява», и Синькин-Воскресенье далеко-далеко позади остается.

— То есть… — Начальник облизал губы, хотя желание было плеваться. «Ох, всыплю же я этому в сельском отделении! Кого мне посылает? Пастуха, помешанного на мотоцикле, так его разэдак!» И произнес сочувственно — Насколько я понимаю, вы жалуетесь, что росли сиротой, не так ли?

— Нет у меня никого на свете, радоваться за меня некому, вот что! Я родился… ни от кого, ясно вам или нет? Я даже не знаю, татарин я, цыган или молдаванин, зова крови никакого!.. — И ни с того ни с сего — снова — Ах, как раздавил бы я этого Тюлькина! Спекулянта.