Василе Василаке - Алба, отчинка моя…

Входит он, Серафим, в каса маре [5] Каса маре — горница. . Темно, хоть глаз выколи, а дом мамы Надежды маленький, низенький, с узкими окнами. Видели вы когда-нибудь дом бедной деревенской вдовы?

И слышит Серафим, как закрывается дверь в сенях, слышит он это и слышит шепот:

— Поди и заложи задвижку.

— Это ты, Мария? — шепчет парень. — Кто здесь?

— Молчи, Серафим, садись… то есть нет, сначала дверь закрой на задвижку.

А голос откуда-то из глубины, оттуда примерно, где красный угол…

— Ох, — говорит Серафим, — тот наш разговор вечерний не попусту был, не даром. Смотри, как мы встретились! Говорила, что издалека ты… а я все думал: далеко ли это далёко?

И опять:

— Ох, откуда ты, Мария?

Молчание. Долгое молчание!.. Серафим ждет ответа, а вместо него — вопрос:

— Слышишь, как грызут короеды ставни?

А он рад, все-таки человеческий голос.

— Ну да, — отвечает Серафим, — как добро когда-то выгрызает зло…

— Ну и сказал! Что это за добро, ведь короеды — зло, а ставни — добро!

— Правильно, Мария. Так, Мария, но, понимаешь, для зла добро тоже зло.

И опять молчание, и опять — то ли подавленный вздох, то ли кто от смеха давится.

Встал Серафим и хочет подойти поближе.

— Нет, нет, Серафим, садись, — просит его девушка. — Сколько у тебя классов?

— А почему спрашиваешь?

— Потому что ты мог бы пойти далеко…

— Куда, Мария?

— Ни с места, ни с места…

— Я понял, Мария, правда, Мария: ты про мысли говоришь, так ведь?

Девушка есть девушка, и, если хорошо ей, зачем ей говорить «нет», и говорит она:

— Хорошо, Серафим… Серафим, а как еще тебя звать?

— Поноарэ, — отвечает парень, — только это мое прозвище… А так я Серафим.

— Кто был твоим отцом?

— Мама говорит, что мне не повезло с отцом, не застал я его…

— Может, отцу не повезло с тобой и он тебя не застал?

— Я говорю, что говорила мама, да простит ее бог…

— Да простит ее бог? А что она сделала?

— М-да… Люди так говорят, говорю и я.

— Бедный… Скажи, ты колхозник?

— Конечно. Надо быть, как все люди, говорила моя бедная мама, да будет ей земля пухом…

— А почему пухом? Она же теперь тоже земля, неужели хочешь, чтобы ее ветром развеяло?

— Не хочу, но люди так говорят.

— Бедные…

И опять темно, хоть глаз выколи, и слышно, как в глубине словно кто давится от смеха, и передвигается Серафим по лавке поближе к девушке.

— Постой, постой, Серафим… Вот ты помянул бога… Скажи, ты его любишь?

— Ох, Мария, любил я его одно время и верил я ему, а когда увидел, что он мне не доверяет, не снисходит до меня, что оставил меня сиротой…

— Бог не доверяет, милый, бог не снисходит, бог повелевает.

— Бедный, — вздыхает Серафим. — Видно, и он слуга, если живет повеленьями.

— Так, Серафим, молодец! И что ты думаешь делать теперь?

— Я не думаю, Мария, я делаю, что делается, и все. Теперь бы я женился. — И опять вздыхает. — А ты хочешь за меня пойти, хочешь стать моей женой?

— Зачем же я пришла! Знай, я уже твоя жена, Серафим, и дитя у нас будет месяца через три.

— Нет, — говорит Серафим, — как, — говорит Серафим, — шутишь? Ах, да, да, — говорит ей Серафим, — через сколько месяцев?

Девушка есть девушка, да и говорит она:

— Лучше ты мне скажи, Серафим, желал ты меня и как желал?

— Мария, если б ты знала, Мария… Очень, очень, как мать свою! Ведь рос я только с матерью, а теперь ее нет, как же мне по ней не тосковать? И сестер у меня не было, и хочу я теперь сестру. А как подумаю, что у нас в селе все женщины только жены, то говорю себе: я желаю Марию любовницей! Я ж тебе говорил: пока меня колхоз не перевез, я жил в поле и тогда все думал, думал, думал, пока не начинала вся Земля вращаться со мной. А потом еще, знаешь, видел тебя то черной в поле, то голой в церкви!..

— Это же скорбь, это стыд, это бедность! — прерывает его девушка. — Молчи, Серафим, пей, Серафим, пей и ешь, это тебе только и осталось. Это тебе только и полагается, а то прежде ты и сыт не был, и жажду не утолял, кроме как на рождество да на пасху. Пора пришла — пей и ешь и веселись-празднуй!..

Молчит Серафим. Слушает… «Эх, черт возьми, — думает он, — мало того, что красива, она еще и умна! И как ты теперь подойдешь со своей глупостью к ней? Ибо глупость с глупой делаешь, а мудрое с мудрой. Ведь так издревле принято или нет?»

Давным-давно замолкла девушка, а Серафим все молчит.

— Молчишь, бедный? — спрашивает она. — Скажи что-нибудь.

— М-да… — привычно говорит Серафим.

— Глупость какая-нибудь, не так ли? Ай-яй-яй. Разве я для этого тебя позвала? Я никогда и не думала об этом, ай-яй-яй!

— Прости меня, Мария… Думал я, все в этом мире начинается с глупости… Вот мама, думаю…

— Не думай, не надо!

— И еще думаю, что парни теперь… что говорят себе: «Эхе, король Серафим сидит себе с девкой и думает: „Как к ней подойти, как ее обмануть?“»

— Ой-ей-ей! Что за сор у тебя в голове, Серафим! Ведь ты сам сказал: с тем, что свято, не шутят?!

— Ох, Мария! Ум одно говорит, сердце другого желает. Стыд красив, Мария.

Тогда сразу велит девушка:

— А ну-ка протяни руки. Ты чувствуешь меня, Серафим?

Встает он и думает: «Вот так… Женщина, она женщина и есть…»

С одной мыслью встает, а с другими двумя садится опять на лавку. Да и говорит:

— А зачем, Мария, не надо, Мария. Я и так тебя вижу, если хочешь знать, я даже тебя чувствую!..

— Что ты сказал?! А ну-ка еще скажи, как сказал…

И кажется Серафиму, что там, в глубине, то ли молятся, то ли его проклинают.

— Да встань же, протяни руки. Хочу и я тебя чувствовать! — кричит девушка.

Тогда говорит Серафим:

— Я встал… но у меня руки дрожат…

— Тогда оставь. Оставь их так… Остановись. Возьмись ими… за голову!..

Растерялся парень и говорит:

— Я взялся…

— Ты дурак или притворяешься? Ну, скажи, Серафим!

Тогда говорит себе Серафим: «Вот оно как… или говори и делай, как все, или молчи и делай, что можешь, а думай только так, как ты думаешь».

Однако вдруг в этой тишине, в этой ночи, в этой тьме-тьмущей слышит он то, что можно услышать только из уст пьяного мужика:

— Пошел ты…

Что тут думать Серафиму, что сказать? «Мэй-мэй-мэй! С кем я, где я? До чего я дошел? Чем я стал? Искал я долго и вот что нашел! Она еще не жена, а уже меня посылает…»

— Моя мать умерла, — с горечью говорит парень — Почему говоришь так?

— Потому что есть такое слово… Говорят же люди. И опять давится, будто от смеха, будто от плача.

И вдруг осенило его, все понял Серафим и хочет ее жалеть и хочет к ней снизойти и себе же говорит: «Бедная! Наверно, несчастная! Наверно, жизнь ее до этого довела».

А там уже вместо плача смех раздается, словно кто ее щекочет за пазухой.