Василе Василаке - Алба, отчинка моя…

И стал он, Белый, в тоске почему-то ходить-бродить, чего-то искать и наткнулся на новые ворота в росе, на забор-гребешок и давай рога чесать, а там, глянь, два цыпленка, петушок да курочка, к палке привязанные:

— Чир-чир-чир…

— Вам чего?

— Чего?

— Ну да, чего?

— Ничего!

— Вечер же.

— Ну и что?

— Вы хозяйские?

— А иначе как?

— И давно свечерело?

— Не наше дело. Гребешок знает.

— Так он красный.

— Ну и прекрасно.

— Новостей куча.

— Тем лучше.

— А тебе что не сидится?

— Такая жизнь не приснится! На нитке…

— А ты чего хотел, милашка?

— Лес…

— Чир… и топор.

— Лес.

— А ты давай помягче.

— А что, здесь твердо?

— Помягче. Как же иначе?

— А когда нас в горшки?

— В бульон…

— А на что мне он?

— Чего тебе надо, петух?

— Гребешок. У-ух!

— А тебе, женушка?

— Напастей!

— Ну и страсти!

— Вот какая я, глупая…

— Чир-чир… кудахчет!

— А я молчу.

— Кудах-тах-тах!

— Вот оно как!..

И Белый, повеселев, направился туда, откуда слышался голос мужчины-женщины, и ударился ногами о завалинку, и нюхал долго-долго, и запыхтел по-бычачьи, оттого что рыбой запахло, и ему показалось, что это берлога чабанья, и вдруг увидел: вспрыгнуло что-то — длинные, расплетенные волосы над коротким подолом, белизна-чернота, страх:

— Ха-ха-ха. Смотри, кого я испугалась! А я-то думала, слышал кто… Глянь, ей-богу, словно в доме выросла.

— Посмотрела бы ты днем, что за красота!.. Давай ложись… Никогда не видел такого…

— Как в сказке!

— Давай еще…

— Нет, поди привяжи…

— Это ж скотина глупая.

— Ну если ты меня не любишь…

— Э-э-э, пустые слова, почему?

— Как же, так и останется?

— Привяжи ее. Потом опять…

— Как, с самого начала?..

— Ага, только так, только молча…

И Белому ударил в ноздри запах человечьего гнезда, и опять потащили его за веревку.

— Оборвалась, проклятая.

— Собаку спусти…

Ну а псина есть псина, почувствовав это, давай прыгать, давай юлить, ничего отвратительнее и быть не могло для бугаенка, такого, как он! Чуть кишки ему не вывернуло, когда запах псины цепью привязали к его рогам: или хотят особачить его тут, у ствола ореха, всем свиньям на радость?..

С горя он лег, по-старчески вздыхая, и пока хозяин — ну да, хозяин, как иначе его назовешь? — делал свои дела в стороне, он снова отрыгнул впечатления этого дня: молот-кувалда — кукурузный стебель — трава-мурава — лунная сыворотка, льющаяся в ноздри.

Так он уснул и очутился далеко-далеко: пастбище без сторожей, трава без конца, без края, словно облизанная, и зеленая-зеленая — никогда такой не видел! — и ни тебе дождя и ни тебе росы, а только солнце, да какое, братец ты мой! — без пятнышка, без сучка, без задоринки, не жизнь, а молоко-сметана, глядишь и не верится! А посредине — громадина бугай, что кузнец-февраль, ревет, рычит, копытами землю роет, аж ветер замер и ум оцепенел: «Отчего ж ревет этот громадный, красный, когда никакой коровы не видно?»

И стал Белый маленький-маленький, будто рыбешка, и тут увидел, как этот бугай-мавр идет, тарахтя, скрежеща, гремя цепями, гусеницами, идет по ухабам и буграм, по живой земле и, вырвав один бугор, оставляет деревянный кол на меже.

Спрячь меня, мама, быстрей, не то выпустят кишки мне!

Белый, бык-бычок, страшно испугался, что сейчас ему кишки выпустят. Тогда конец — как их обратно засунешь? Потому что в короткой его жизни, привязанной на ниточку, было такое воспоминание: бежит он, глупый, и за ним веревка тянется, и кажется ему, что это тянутся за ним кишки его, и он бежит — вся душа вон, лишь бы оборвалась, лишь бы оторвалась эта сумасшедшая веревка, да напрасно: рассекла веревка копыто и, как пила, прошла сквозь него…

Белый проснулся в грохоте трактора на дороге. Заря исходила п о том-росой, и над новыми этими воротами долго-долго стучал движок местного радиоузла и протарахтел мотоцикл местного попа, который вместо утренней молитвы спугивал с колокольни воронье, да только оно уже привыкло и спокойно сидело себе в гнездах.

И вот из множества — десяти десятков — игрушек-коробков вылетел торопливый голос человека:

— Сегодня понедельник, товарищи. Говорит местный радиоузел. Итак, доброе утро, братья. Спите или уже встали? Ну, доброе утро. Одно сообщение, как говорится… Всех, кто едет в Поноарэ, ожидает машина на холме у распятья. Кто едет в Валя Сакэ, собирайтесь на околице возле Серафима Поноарэ, там тоже ожидают машины. Теперь одно известие для маленьких. Идите быстрее на молочный пункт и берите для маленьких молоко и сладкий кефир… Это требование детского врача нашей больницы. Слышите?

— Кхэ-кхэ… Простите, что слышно, как я кашляю, не знаю, как закрыть эту штуковину… этот микрофон. Вчера попал со стадом под дождь и, видите, простудился. Так вот, что я хотел вам сказать. Стадо у нас есть? Есть! Почему же тогда не вставать вам пораньше? Зачем вам держать скотину дома, когда она может быть в стаде, в поле с шести, с семи часов? Договорились? То-то же. Все это сказал я, Ангел Фарфурел, ваш пастух, который сегодня хоть и ваш слуга, но только добра вам желает. Значит, успеха вам, и посылайте письма, сообщения, материалы для нашего радиоузла. Вместо того чтоб разносить по соседям слухи, не лучше ли по местному радио говорить все прямо?..

Вот так и проснулся окончательно Белый.

Солнце уже взошло, и муха, ослабевшая от сна, начала жужжать как одурелая. А на завалинке в своем гнездышке нежились Остроконечная Шапка и Длинные Волосы. А под застрехой два воробья дрались из-за лысой воробьихи, и другая, еще постарше, чирикала с мухой в клюве, и им, Длинным Волосам, было удивительно, как же это так: чирикает, держа в клюве муху, и глотать не глотает и отпускать не отпускает, а все чирикает, собака…

— Ну ладно, вставать пора. Сколько ты заплатил, а то вчера ничего не сказал, уж больно разжегся…

— Ох, положи ты руку мне на голову, Замфира… Горит?

— Нет… А что?

— А ну приложи свою голову.

— Ну вот тебе… Ну чего?

— Приложи, приложи, хоть чуточку, хоть немножечко.

— Ну вот: на, на!

— Ничего не слышишь?

— А что слышать? Ты еще пьян, что ли? Что мне слышать, Серафим?

— Гудит, Замфира, слышишь: ву-ву-ву! Будто поезд по долине идет.

— Боже меня сохрани! А ну-ка вставай и веди ее в стадо! Что может быть, лихорадка только… Вставай!

И потом, как-то в понедельник утром, когда надо было будить мужа, стало ей его жалко, до того сладко он спал, вот точно так: «А ну ложись и ты рядом, женщина!»

«Сейчас я его разбужу, — подумала она. — Встань, слышишь? Уж светло».

Но, должно быть, так только подумала, потому что поглядела на него, долго, долго глядела, и, увидев его как женщина, встала сама, — знала, до чего хорош и красив молдованин во сне. «Уж, наверно, сон — он что-то да значит, раз все люди так за него держатся. Почему тогда и мне не отдать ему третью часть жизни?» — думает он, молдованин, да к тому же еще и перекрестится.