Александр Коноплин - Сорок утренников (сборник)

Березовое полено само собой выскользнуло из рук матери, со стуком покатилось по полу.

— Сдурела, ай как? Да кому ж его убивать? Да он, поди, в жизни никому поперек слова не сказал!

— Война, Маня! — закричала Клава.

Катюня видела, как вздрогнула ее мать, как вскинулись и тут же потухли ее глаза, и упали вниз, на переносье, дугой изогнутые брови.

— Да ты чего это, сумасшедшая! Да ты опомнись! Чего говоришь-то!

Клава схватила кожаную сумку, кинулась прочь.

Через три дня Катюня с матерью провожали отца. До станции они ехали в грузовой машине, и пьяненький председатель Родион Шувалов говорил, обнимая тоже пьяненького Катиного отца и тракториста Федю:

— Бейте, ребятушки, проклятого ерманца в это самое… в общем, в хвост и гриву, как мы его бивали в шешнадцатом, а мы уж тут за вас порадеем!

На станции народу было не меньше, чем, бывало, на ярмарке в Тихом, и так же шумно. Невпопад играли гармошки, плясали и пели нарядно одетые парни и девки, трепыхались на ветру кумачом полотнища.

Потом из-за водокачки, окутанный клубами пара, выполз паровоз, и сразу все переменилось: жалобно ойкнув, одна за другой стали умолкать гармошки, на разные голоса заголосили бабы, откуда-то появился человек в шинели и фуражке со звездой и принялся командовать.

Отца Катюня больше не видела. Его, тракториста Федю и других глуховских мужиков посадили в товарные вагоны, паровоз свистнул, поезд тронулся. Люди же, словно обезумев, кинулись за ним и долго еще бежали, спотыкаясь и падая, по насыпи, покуда последний вагон не скрылся за поворотом.

Потом они все вместе— Катюня, ее мать и Антон Шувалов — сидели в станционном буфете и пили холодный и сладкий лимонад.

— Кто такие фашисты? — спросила Катя.

Антон пожал плечами. Кругом галдели бабы, смахивая в цветастые полушалки невыплаканные там, на перроне, слезы; спорили старики, поминая нехорошими словами какого-то «кайзера», приставали с гаданием цыганки.

Домой Угоновы вернулись поздно ночью. Засыпая, Катюня слышала, как за стеной вздыхает мать, одиноко ворочаясь на скрипучей деревянной кровати.

В обычных деревенских хлопотах и ожидании писем от отца прошел июль, наступил август. Фронт медленно, но неуклонно приближался к Глухову. Ночами в небе играли сполохи, а если ветер дул с запада, то и гром был слышен; по большаку шли отступающие воинские части, красноармейцы, взявшись за постромки, помогали лошадям тащить тяжелые пушки, упавших животных бросали на дороге, а на их место впрягали колхозных.

Мать останавливала бойцов, показывала карточку Катюниного отца: может, видели где…

Однажды она разбудила Катю, когда за окном только-только забрезжил рассвет.

— Вставай, доченька, пойдешь со мной в поле хлебушек спасать.

Катя не удивилась: ей и прежде случалось работать в поле — собирать колоски.

Было почти светло, когда они подошли к риге. Четверо женщин заканчивали расчистку тока, старшие школьники им помогали. Мальчишки на лошадях подвезли первые снопы.

Подошел Родион Шувалов, подставил ладонь под свисавшие с телеги колосья, сильно тряхнул сноп. В ладошку посыпались тяжелые, желтые, будто сделанные из воска, зерна.

— Этак мы и половины не соберем. Антон, скажи ребятам, пусть в каждую телегу кладут рядно или рогожу.

Подошла с двумя восьмиклассниками Нюрка Шувалова — внучка.

— Только-то и всего? — взволновался председатель.

— Что ты, дедусь! — заторопилась Нюрка. — Вся школа в поле! Даже первоклашки. Я к ним сейчас побегу, только вот спросить хочу…

— Опосля все вопросы! Работать!

Подошли двое подростков из тех, что возили снопы.

— Дедушка Родион, Антон сказал, будто вы велели рядно класть.

— Ну, велел.

— Дак, а где оно?

— Юбки с матерей тащите! — заорал Шувалов. — Скатерти со стола! Сами ложитесь, а чтоб ни одного зерна не потерять!

Мальчишки разбежались.

— Полегче бы ты с ними, Митрич, — сказала мать, — дети ведь.

— Пускай соображают. Привыкли за материнские подолы чепляться!

— Все равно, полегче надо.

— Ладно, не учи. У тебя сколько не вышло?

— Двое.

— Еропланов испугались?

— Как не бояться! В «Светлом пути» вчерась троих убило, в «Рассвете» одну бабенку молодую, а она, сказывали, с дитем. Ему ить все одно…

Шувалов почесал пятерней лохматую бороду.

— Беда мне с этими бабами. Ну пролетит какой, ну пальнет разок-другой — эка невидаль! Да и не всяка пуля — твоя…

— Обожди, однако, — перебила его бригадирша и даже на цыпочки привстала, чтобы лучше видеть, — вон, кажись, идут мои-то.

Две фигуры в белых полотняных рубашках увидели председателя, остановились. Издалека донеслось:

— …оту, что ли?

— Да, да, к болоту! — закричали вместе председатель и бригадирша. — На угорах без вас управились.

Двое постояли, подумали и пошли не торопясь к болоту, посверкивая косами.

— Пора и нам, Катюня, — сказала повеселевшая мать, — а то хватятся, искать станут…

Немецкий самолет прилетел на третий день уборочной. Он вывернулся из-за леса неожиданно, прошел бреющим полетом над Кривой балкой, обозревая справа Паленое поле, а слева большой, уже наполовину сжатый клин яровой пшеницы, затем, сделав разворот, выпустил пулеметную очередь по работающим колхозникам.

Первыми кинулись прочь с пожни бабы, за ними, побросав косы, поспешили старики, а поскольку всем было сказано, что спасаться надо в лесу, все и бежали теперь к лесу — молодой березовой рощице.

Всклокоченный, потный председатель с ремнем через плечо, тщетно пытался остановить этот безумный, погибельный бег — голос его тонул в визге женщин и реве авиамотора. Единственное, что ему удалось сделать, это сграбастать первого подвернувшегося под руку подростка, прижать к земле, навалиться на него сверху…

Самолет улетел так же стремительно, как и появился. Никто из глуховцев даже не понял, в какую сторону он скрылся. Бабы бегали по небольшой рощице — искали своих, мужики, конфузливо прячась друг за друга, шли в обратном направлении. После всего происшедшего им было совестно: никто не знал, как вел он себя, если глядеть со стороны, во время этого налета. Насмешник и зубоскал Платон Кудинов, разглядев что-то в кустах, подцепил ком глины и швырнул его туда. Из кустов с куропаточьим криком выскочил Алешка Опарин и, по-заячьи раскидывая ноги, бросился наутек, зажимая уши ладонями. Остановился он, лишь увидев перед собой смеющиеся лица деревенских.

Так с этого дня и повелось: часу в десятом утра со стороны солнца выскакивал черный самолет с изогнутыми крыльями и, перевалив через неровный гребень леса, устремлялся вниз, в долину Саранки. Впереди самолета бежала его тень. Заметив работающих людей, самолет устремлялся к ним и, пока они не скроются в лесу, успевал выпустить по ним две-три пулеметные очереди. Потом он взмывал вверх, тень исчезала вместе с ним, и работа на поле возобновлялась.