Харий Галинь - Повести писателей Латвии

И Дзидра села, стиснув кулачки.

— Она надумала выдать меня замуж за какого-то вдовца с двумя маленькими детьми, как только я окончу школу. Потому что я, видите ли, уже научилась ухаживать за детьми. Я собрала узелок и сбежала в Ригу. Поступила в университет, получила место в общежитии. А моя милая, родная тетушка велела передать мне, чтобы я ей больше не попадалась на глаза — колом убьет. И это в благодарность за те восемь лет, когда я все ее хозяйство тянула. Мне не то что плакать, мне порой выть хочется, но не могу. Скажи, отчего я не могу плакать? Говорят, от слез на сердце легчает. Объясни, пожалуйста! — И Дзидра снова обняла меня и тесно прижалась.

Я поцеловал ее, осторожно высвободился и присел на мешках.

— Не знаю, — честно ответил я. — Правда, не знаю. Может быть, у тебя просто никогда не оставалось времени, чтобы лечь, скрестить руки и попробовать выжать хоть слезинку. Человек ложится в постель, когда хочет спать, ложится и засыпает. А сесть, сложить руки на груди и размышлять не хватает времени. Дело на деле сидит и делом погоняет — особенно если тебе приходилось работать так много.

Не знаю, были ли это именно те слова, которые надо было сказать Дзидре, но только я чувствовал, что утешать ее означало бы обидеть, и продолжал спокойным, тихим будничным голосом:

— Как-то я вычитал, что один дурак утверждал: море, дескать, солоно от слез вдов и сирот. Сперва мне эти слова понравились, но потом я решил, что придумать такое мог только бездельник и белоручка. Если бы вдовы и сироты плакали, у них не оставалось бы времени на работу, а если бы они не работали, то поумирали бы с голода, и в мире больше не было бы ни вдов, ни сирот. Случалось ли тебе видеть, чтобы камень плакал? Нет. И мне нет. Жизнь, жесткая, как камень, превратила в камень и наши сердца. Вот твоя мать, много ли она плакала?

— Нет. Только иногда мычала, как… как…

— Как животное, — закончил я за нее. — Я не хочу обидеть твою мать таким сравнением. Нет. И в мыслях не было. Она была — тягловый скот и тащила все, что погонщик-жизнь на нее наваливала. И ты тоже тащила, тащила без передышки, без отдыха…

— Вот только если кто-нибудь угощал ее самогонкой. Тогда слезы лились рекой.

— А ты хоть раз в жизни надиралась по-настоящему?

— Нет, — честно призналась Дзидра. — Мне уже от двух рюмок делается плохо.

— Самогона?

— А я больше ничего и не пробовала. Ну, еще магазинную водку.

— Эх, вот угощу тебя шампанским или другим вкусным вином — сама увидишь, оно потечет и из глаз…

Наступившая тишина затянулась, и наконец я, уже засыпая, пробормотал:

— И зачем ты хочешь научиться любить? Подумать только: учиться любви!

И тут Дзидра через мгновение сказала такое, что заставило меня встрепенуться и сразу же прогнало сон.

— А на что я стану жить в городе? На стипендию? Я прожила бы, вкус у меня не избалован, но ведь во что-то и одеваться надо. Из дому я ушла вот в этом самом ватнике, узелок спрятала в рукаве. Никто и не знает, куда я девалась.

Я только и смог, что негромко присвистнуть. Ну и девчонка! Такая ни в раю, ни в аду не пропадет!

А Дзидра продолжала, словно разговаривая сама с собой:

— Можно было бы пойти работать, но тогда надо сперва найти комнату, на улице жить не станешь.

— Высоко метишь, — не удержался я. — Комнату!

—Ну, пусть, угол, койку… — Оживившись, Дзидра снова повернулась ко мне. — Ты пойми: я перед тем, как подать документы в университет, обошла заводы, где есть общежития, но везде принимают только девушек со специальностью, для учениц в общежитии места нет. Посылают в ремесленное. Но туда надо было идти после семилетки… И потом, все-таки хочется изучать литературу, раз уж я прошла по конкурсу. Страшно люблю книги, но так мало времени оставалось для чтения… Ну, и… — Дзидра умолкла.

— Давай, продолжай, — подбодрил я. — Интересно послушать.

Дзидра упрямо, вызывающе молчала.

— А может, ты хочешь, чтобы я подыскал тебе клиентов? — неожиданно спросил я с усмешкой, потому что во всей этой истории неожиданно увидел вдруг и другую ее, комическую, сторону.

В конце концов, мне тоже никто не станет помогать окончить университет. Рассчитывать надо только на себя. Может быть, напечатают одно-другое стихотворение, может, удастся получить заказ на статейку для газеты или журнала. Мне уже приходилось работать и в уездной, и в эмтээсовской газете. А нет — можно разгружать вагоны, этим занимается немало ребят из общежития. Дотянуть бы только до весны, а там будет полегче. Весной можно ремонтировать квартиры, вскапывать огороды, вычерпывать дерьмо на компостные кучи или прямо на грядки. Человек не должен стыдиться никакой работы. Может ведь случиться и так, что, удобряя молодые яблоньки навозом из чужих сортиров, я напишу диалектическое стихотворение о сущности прекрасного. А вот почему мне не приходило в голову подыскать богатую любовницу? Один мой приятель каждое лето зарабатывает на новый костюм, обслуживая стареющих, но обеспеченных курортниц со взморья. Сыт по горло, пьян и нос в табаке. Можно еще и делать дела с литовской шерстью — возить ее из Шкоды в Ленинград. И литовский, и русский я знаю. Но вот неохота. Не лежит душа, да и только. Лучше уж повозиться с дерьмом. Работа как работа, а деньги, как сказано, не пахнут.

Да, нас с Дзидрой в одной бане одним веником парили, жизнь к нам относилась по меньшей мере как злая мачеха; почему же такие глупые мысли не приходят в голову мне? Ну-ну, не хвались, ты и сам не раз уже балансировал на острие ножа. И может быть, просто побоялся потерять равновесие, не то…

— Ну, что молчишь? — спросил я Дзидру. Она зарылась лицом в пустые мешки, хотя в темноте я все равно ничего не видел. — Ну-ка, взгляни мне в глаза!

Но она не послушалась, наоборот, натянула на голову еще один мешок.

— Я кому говорю? — сказал я так грозно, как только мог.

Дзидра по-прежнему не отвечала.

И тут меня охватил гнев. Красные круги поплыли перед глазами, а в такие моменты — это я хорошо знаю — я за себя не ответчик, могу наделать всякого.

Я сорвал мешок с ее головы, правой рукой схватил ее за волосы и приподнял голову.

— Гляди в глаза!

А когда она и на этот раз отвела глаза, я левой рукой дал ей затрещину и отпустил.

И Дзидра — вот уж чего я не ожидал! — тихо шепнула: «Спасибо», — и разревелась, как отшлепанный ребенок, — Дзидра, еще совсем недавно уверявшая, что много лет не могла выжать ни слезинки из своих фар. Я обнял ее, стиснул, целовал в мокрые щеки и бессвязно бормотал:

— Прости… Я зверь… Вот я пью твои слезы, теперь я твой на веки вечные. Я твой раб, счастливая… Как я завидую тебе… Ты все-таки можешь еще плакать. Счастливая… Знаешь, я даже на похороны боюсь ходить. Понимаешь, я ведь тоже не могу плакать. Надо плакать, а из меня вместо слез рвется смех. Слышал ведь, как всего какую-нибудь неделю назад невестка зудела на старуху: «Путается под ногами, бог ее не приберет, семь лет смерти задолжала, у детей хлеб отбирает!» И вот она же на кладбище вопит, словно ее режут: «Мамочка милая, да зачем же ты нас покинула! Ты ли не была сыта, у тебя ли своего угла не было, за тобой ли не ходили, тебя ли не любили!» Как могут люди притворяться перед лицом смерти? Сколько я ни навидался крови, но до сих пор гнетет меня бессмысленность смерти. Именно бессмысленность. Когда столько молодых погибло зазря, проливать слезы по старухе, умершей своей смертью!.. Я бегу с кладбищ, едва сдерживая смех, — боюсь, как бы не забросали камнями. Милая, хорошая, плачь! Я напьюсь твоих слез и, может быть, тоже смогу заплакать. Ты ведь знаешь, как ужасно, когда человек не может плакать!