Харий Галинь - Повести писателей Латвии

— На такой скорости это невозможно, — прошептал Нортопо. Он глазам своим не поверил. В ветровом стекле промелькнула кошка. Она прыгала в сетке оптического прибора. «На такой скорости это невозможно!»

Сквозь толщу стекла он видел кошку.

Отработанным движением Нортопо выключил двигатели и выжал шестнадцать тормозов. Потом закрыл глаза. Резиновые пристежные ремни удавами обвили его тело.

Под ним взвыли тормоза.

В нос ударил запах горелого. Зачем тормоза?

«Наша цивилизация чем-то похожа на кошачью шкурку, распластанную на стальной дороге, — закрыв глаза, подумал Нортопо. — И я еще осмелился тормозить!.. Была бы кошачья шкура! Пропади все пропадом… При таком торможении я сам могу превратиться в кошачью шкурку, распластанную на стальной трассе! Мне все равно… Сегодня я торможу. Сегодня я еще нажму на тормоза. Завтра будет иначе, завтра — без тормозов!»

Кабина была полна едкого дыма. Дымился пульт управления. Нос «Тримера» уткнулся в зеленый дерн. Двигатели хрипели на холостом ходу. Нортопо рванул на себя люк и спрыгнул на дорогу. «Тример» был обречен. Резкое торможение и последующий удар доконали машину. В любое мгновение «Тример» мог вспыхнуть — сухое топливо густым слоем запорошило перегревшийся корпус. Нортопо стоял по щиколотку в этой пудре, ежесекундно угрожавшей взрывом. Еще немного помедлив, он бросился бежать. За спиной раздался взрыв. Воздушной волной Нортопо швырнуло в траву.

Как будто он с размаху шмякнулся на перину.

— Спасен, — прошептал он.

Через наушники шлема Нортопо расслышал, как облегченно вздохнули Старик и три его ассистента. В критических ситуациях Старик хранил молчание. Он был уверен, что его слова в такие моменты могут только помешать.

Нортопо не помнил, как долго он пролежал в траве. Первое, что он почувствовал: тиканье хронометра между лопатками. Оно напоминало о том, что пора вставать. Нортопо поднялся и посмотрел в ту сторону, где должен был бы стоять «Тример». К небу вздымался огненный столб. Солнце рядом с ним выглядело потускневшей бронзовой пуговицей.

В стороне от горевшего «Тримера» шастала черная кошка величиною с доброго теленка. Нортопо зашагал к этому странному созданию. Жаркое пламя мешало подойти поближе. Нортопо опустил на лицо асбестовый щиток и двинулся дальше. Невероятных размеров кошка бросилась ему навстречу.

На расстоянии нескольких шагов он обнаружил, что это чертовски неуклюжий робот. Нортопо побежал к кошке и что было сил саданул ногой по ее пластмассовым ребрам. Электрическая кошка хряснула и полетела в кювет.

Нортопо отошел на несколько шагов, сдернул с себя шлем. Под ним, на выбритой макушке, крепилась похожая на морскую звезду штуковина. Вот ее-то он и хотел сорвать, однако щупальца пульсатора не поддавались. Они крепко присосались к макушке Нортопо, безжалостно записывая его эмоции.

Нортопо беспомощно повалился в траву. Ему жаль было «Тримера». За три месяца он досконально овладел машиной. Более всего его задела за живое выдумка с «кошкой». Это неслыханно! Ни с кем другим Старик себе такого не позволил бы.

Щупальца пульсатора на макушке Нортопо заметно умерили хватку. Истекало время испытаний. Иссякали источники энергии. Кошка выбралась из кювета, сигналы из Центра велели ей возвращаться. В наушниках, вделанных в шлем, Нортопо расслышал довольный голос руководителя эксперимента. Больше он ничего не слышал. Лежа в траве, он чувствовал себя жутко обиженным. В уголках глаз собирались мальчишеские горькие слезы.

В этот момент кто-то из ассистентов в Центре отключил пульсатор. Щупальца морской звезды сами отпали. Почувствовав это, Нортопо дал волю слезам. Он был уверен, что теперь уж никто не запишет его эмоций. Нортопо погладил выбритую на макушке тонзуру. Она была свободна.

Он был свободен и мог наконец выплакаться.

Хронометр между лопатками пульсировал ровно, бесстрастно.

Время не могло отключиться, подобно щупальцам пульсатора. В мальчишеской ярости он стиснул кулаки.

Теплые лучи солнца пригревали бритую макушку.

Нортопо, стройный молодой человек с плешью, удивительно похожий на отца и руководителя эксперимента! Все они точно капли воды на асфальте — что дед, что отец, что внук, и Нортопо весенним утром наконец свободен, но почему он все-таки не распластал эту кошку колесами «Тримера»? Надо бы еще придумать песенку, сочинить для нее слова, подобрать бодрый мотивчик, тогда бы Нортопо справился со всем как нельзя лучше…

Арнольд все еще валялся в постели, придумывая «нового Нортопо».

Отец спозаранок расхаживал по дому, готовил гнилушки, чтобы пчел подкуривать. Еще неизвестно, распогодится ли по-настоящему день.

И откуда вдруг иней взялся? Вчера ничто не предвещало заморозков! Сейчас явится отец, начнет барабанить в дверь, терпеть не может, когда в постели залеживаются, еще вспылит, накричит, это уж точно. Не хватало, чтоб он из-за меня волновался.

С Нортопо у нас теперь как будто полная ясность, остается придумать песенку, но это дело нескорое.

Ничего, пока до Риги доеду, будет и песенка, которую мог бы насвистывать Нортопо. Это будет отличным подарком Увису, пусть попробует отыграться. Особенно удалось вот это место: двигатели грохотали разъяренными громовержцами… Увис должен оценить по достоинству.

Посмотрим, что он в ответ придумает.

Арика говорит: почему не научишь парня, как жить сейчас, сию минуту, сегодня, вместо этого тянешь его неведомо куда, где может обретаться лишь ваш дурацкий Нортопо. Она считает, что величайшее искусство — научиться жить текущим днем, сиюминутностью, воспоминания гроша не стоят, и уж совсем худо, когда за образец стремятся выдать Нортопо с его ревущим драндулетом.

Только Увис сумеет оценить по достоинству. Арика ждет, когда парнишке наскучит Нортопо. Пусть себе ждет на здоровье! Они ей покажут, какой увлекательной может стать игра!

«Двигатели грохотали разъяренными громовержцами…»

А сейчас надо мной разразятся громы и молнии. Ну вот, старик уже в дверях! Завтрак, дескать, на столе стынет, это еще куда ни шло, но нельзя же, елки-палки, так долго валяться в постели!

Первая ночь, проведенная дома, для отца оказалась благотворной, это сразу видно, стены родного дома — лучшее лекарство от самых страшных болезней. А когда он доберется до пчелиных ульев, тут и спина распрямится и щеки зарумянятся. Старик опять меня погонит без маски в самую гущу пчелиного роя. И как он не любит, когда я начинаю отмахиваться! Ему что — копошится в улье, точно медведь, заговоренный от пчелиных жал!

Отец притворил за собой дверь. Я знал, что он не успокоится, покуда не вытряхнет меня из теплой постели. Не терпит он городской привычки понежиться в постели. А как бы хорошо часочка полтора поваляться здесь с закрытыми глазами рядом с источенным шашелем комодом, послушать, как ветер за окном шелестит в ветках бузины. Серые обои местами отстали от стен, приоткрыв старые газетные полосы. Наскучило б лежать, можно было сесть на кровати, приподнять обои и почитать, что под ними.