Петр Замойский - Восход

— Ты что же, гонишь меня?

— А мне хоть весь день стой! Ни холодно, ни жарко.

— Жарко-то жарко, это верно. Так бы вот и бросился в пруд.

— Бросайся, кто тебя держит.

— А вдруг утону?

— Товарищ спасет. Кто он?

— Друг мой.

— Вот и купайтесь вместе.

— Оно верно. Только купаться мне нельзя.

Настя осмотрела меня с ног до головы, как незнакомого человека, и спросила:

— Это почему нельзя? Лихорадка, что ль? Вон раздевайся поодаль — и в речку.

— На мне трусов нет.

— Чего-о?

— Трусов.

— Каких трусов?

Я объяснил ей со слов Никиты, что это такое, и она, выслушав, вдруг захохотала.

— Турусы на колесах! Видать, как был ты болтуном, так таким и остался.

— Ну-ну, Настя, полегче, а то в речку спихну.

— Я и так вся мокрая.

И она вновь захохотала.

— Ишь какой городской стал! Подай ему подштанники до колен, да еще синие. Ишь ты!

— Трусы, говорю. Без них вон, мой товарищ говорит, вроде неудобно, стыдно.

— Научит тебя твой товарищ добру. Больше слушайся его. А ты вон отойди, коль стыдно, подальше, а я отвернусь. Бессовестный ты какой. Все зубы заговариваешь. Небось в городе много девок завел?

— Ну, Настя, ты тоже зубы не заговаривай. Некогда мне с девками в городе.

— В других селах.

— В каких?

— Ишь в каких! А которая там живет, — указала она в сторону.

Я покраснел. Ужели слышала?

— Никого в других селах у меня нет.

— Нет так нет. Очень мне нужно!

И вновь принялась колотить белье, но уже не так ожесточенно, а с каким-то раздумьем. Ударит, передохнет и вновь ударит. И вновь брызги озарялись дробчатой радугой. Будто била она вальком не по белью, а по радуге.

— Хорошо, Настя. Скажи — где твой супружник?

Она сняла косынку, поправила пучок перевитых кос и, туго закрутив узел, ответила:

— Воюет.

Ее ответ был такой неуверенный, и произнесла она его сквозь зубы.

— Воюет? Макар воюет? С кем? За кого?

Про Макарку, ее мужа, дезертира, говорили, что он скрывается где-то недалеко от села, кто-то носит ему еду. Но вот где он, а с ним и Ванька Павлов, сын маслобойщика, скрываются — неизвестно. Мне хотелось расспросить ее, узнать. Но как? Ведь не скажет. Он все-таки муж ей.

— Стало быть, в бабьем сарафане коноплю мнет? Скрывается?

— И черт с ним! — хлопая вальком, выкрикнула она. — Пущай хоть сдохнет с голоду.

— Если не будешь его подкармливать, они вместе с Ванькой овец воровать начнут. Зачем вы с Олей носите им еду?

Это я сказал на всякий случай. Про то, чем питаются дезертиры и как добывают пищу, мне никто не говорил. Овцы пропадали из стада, особенно на стойле в жаркое время, когда они забиваются в овраг под крутыми берегами. Появились в наших местах не только четвероногие волки, которых развелось пропасть, но и двуногие. Некоторые с винтовками.

— Ведь носишь ему?

Она часто-часто заморгала, бросила валек и дрожащим голосом переспросила:

— Я ношу?

— Да, ты! И я тебя, дорогая, предупреждаю. По старой дружбе. Его поймают — трибунал, а тебе — тюрьма.

Настя испугалась. Она сошла с подмостков и кивнула, чтобы я шел за ней. Никита встал было, но я сказал ему, чтобы он пока шел в кузницу один.

Мы с Настей пошли вдоль пахучей, темной, высокой конопли. Шли молча. Она сорвала кисть конопли и, отрывая куски, бросала их под ноги. Вблизи никого не было, поодаль несколько человек купались в пруду.

— Белье твое не украдут? — спросил я, но она промолчала. — Такие вот дела, Настя. Я тебе серьезно говорю. Не носи ему жратвы. Он не человек, хоть и твой муж. Он враг Советской власти.

Она обернулась ко мне. Лицо ее было бледное, вернее — серое, и по щекам стекал пот.

— Да не ношу я ему! Сестра его, Ольга, таскает к нему и к Ваньке.

— Где они скрываются? В Каменном овраге, что ли?

— По-разному. Бывает, и возле Гремучего ключа, а то и на ивняке. Как собаки бегают.

Мы повернули обратно, так как навстречу шли женщины. Нам не следует попадаться им на глаза.

— Я скоро уйду от них совсем. Люди поедом едят. Упреков не оберешься.

— Каких, Настя?

— Говорят: «Наши вон — которые мобилизованы и добровольные — воюют, а ваши овец воруют». Ребятишки вслед кричат: «Дизентерка! Жена дизентера!» Позор за него ношу.

— Это хорошо.

— Что хорошо?

— А то, что народ против.

— Эх, дура я, дура! — вздохнула Настя.

— Что дура, то верно. Зато богатого нашла. Ну, дело прошлое. Так вот что: узнай, где они чаще бывают, и скажи об этом председателю Совета, матросу Грише. Шепни ему.

— Шепну, — обещалась Настя, когда мы вновь поравнялись с подмостками, на которых лежала куча белья.

— Ну, до свидания, Настя! — Я подал ей руку. — Советую: уходи от Гагариных совсем. Разделись с ними, возьми свою долю. Мы еще с тобой поговорим о другом деле. Ты кое в чем поможешь нам. А в чем — скажу позже. Слышишь?

— Слышу…

Я свернул в сторону, так как бабы, тараторившие до этого громко, теперь стихли и переглядывались. Все-то им надо знать, чтобы посплетничать.

Межой, разделявшей два соседних конопляника, направился я в улицу.

Нехороший осадок остался от разговора с Настей. И жаль мне ее, и чувство неприязни возникло. А главное — чужой она стала для меня. Впрочем, зачем мне все это?

Вот и улица, широкая, из двух рядов изб, стоящих друг против друга. Перед каждой избой строеньица, обмазанные глиной, крытые соломой, обветшалой и серой от времени. Амбары, погреба с погребицами в виде шалашей. Трава на улице выгорела. Сонно бродили куры, трепыхались в пыли цыплята, крякали утки, отправляясь с утятами к пруду.

Сильно марило. Хоть бы дождь!

Невзрачная кузница у Ильи.

С дырявой крышей, с покосившимися воротами, обнесенная худым плетнем, стоит она здесь, кажется, со времен царя Гороха. Дед кузнечил в ней, потом отец, бородатый добрый старик, и вот перешла она по наследству к Илье.

Характером Илья удался в отца. Так же добродушен, так же смел, горячая натура, решительный, он был любимцем села.

Илья довольно начитан, он любил светские книги, а отец его — церковные. Особенно много читал Илья Льва Толстого, Горького, Некрасова и Крылова. Он мог пересказать прочитанное почти наизусть.

Я с ним дружил давно, хотя он был старше меня. Из уездного города я пересылал ему книги, плакаты, разные брошюры. С ним вместе весною этого года мы организовали ячейку партии из двадцати человек. Теперь в ней около тридцати. Илья — председатель ячейки. Она одна из самых лучших организаций в нашем уезде.

Еще издали, от высокой насыпной плотины, увидел я группу мужиков возле кузницы. Одни сидели на бревнах, а другие стояли в тени возле плетня.

Впрочем, кузница никогда не пустовала. С делом и без дела приходили к ней мужики. Обсуждали что-то, спорили, рассказывали разные были, небылицы, ругались, смеялись. Так повелось уж всюду, что кузница у мужиков — самое любимое место.