Петр Замойский - Восход

— Мамка, открывать, что ль? — осекшимся вдруг голосом спросила Санька.

— Чего ж теперь делать? — ответила мать. — Открывай.

— Ну-ка, обожди, — Федя слегка отодвинул Саньку. — Тоже солдат-девка! Трусиха!

На пороге двери предстал, высоко задрав голову, небольшого роста, кряжистый парень, одетый в серый, из солдатского сукна френч с накладными карманами.

Обут он был в добротные сапоги, в которые заправлены плотно облегающие икры галифе. Кепка с пуговицей на макушке. В руках трость.

Несмотря на такой шикарный наряд, в парне было нечто петушиное. Задранный кверху нос с раздутыми ноздрями придавал ему особую, подчеркнутую лихость, вызывающую невольную улыбку.

— Здрасте! — небрежно бросил он и, не дожидаясь ответа, обернулся к двери, повелительно позвал: — Иди!

«Что за щеголь? — думал я, разглядывая его. — И кого он зовет?»

С крыльца никто не откликнулся. Тогда он шагнул к нам и остановился, разыскивая, где бы сесть. Арина торопливо подставила ему свою табуретку и услужливо попросила:

— Проходи, садись.

— Благодарю покорно, мамаша, — ответил парень. — Всем приятный вечер! Погодка хороша.

Никто на это ни слова. Только Федя что-то промычал.

Парень снял кепку, металлической расческой провел по густым и, как брови, белесым волосам, затем, спрятав расческу в левый кармам, вынул серебряные часы. Открыл их, посмотрел на циферблат, звонко щелкнул крышкой, сунул в карман и сделал еще шаг. Я невольно взглянул на его сапоги. На левом был нормальный каблук, а на правом раза в три выше. Несмотря на это, парень не мог скрыть своей хромоты. Согнутая в колене нога «косила», как бы загребая по пути.

«Вот кто ты такой!» — наконец догадался я. Ванька-сапожник прохромал к табуретке. Подал руку Феде и, хозяйски усевшись, протянул ноги, словно всем напоказ.

— А ты что там стоишь? — крикнула Арина по направлению к крыльцу.

Оттуда послышался голос:

— Да сейчас.

Некоторое время все молчали. Слышно было, как дышала, отдуваясь и жуя жвачку, корова на дворе, как на насесте во сне переговаривались куры. С улицы доносились припевы под гармонь.

Вошедший франт обвел всех глазами, затем его взор остановился на мне.

— Познакомься, — догадался Федя и кивнул на меня.

Парень встал, косо шагнул к столу и, протягивая мне руку, важно отрекомендовался:

— Иван Петрович Жуков!

«Да уж вижу, кто ты», — подумал я и пробормотал нехотя свое имя. Мы подали друг другу руки.

— Знаю, знаю, — покровительственно заявил он и снова задрал свою голову так, как любят задирать ее мелкорослые люди. Ростом он подошел бы мне до плеча.

— Знаете меня? — спросил я. — Откуда?

— То есть как откуда? Вы-то, откровенно говоря, меня знаете?

— Нет, Иван Петрович, не знаю.

— И не слышали?

— И не слышал.

— Я Жуков Иван. Откровенно говоря, сапожник.

— А-а, догадываюсь. Федора Полосухина говорила, что вы ей вроде сосед. Очень рад с вами познакомиться.

— Оно по такому случаю и выпить нам не мешало. Самогону можно быстро достать. Хотя вы, партейцы, откровенно говоря, боретесь против самогонщиков и в тюрьму на казенный харч их сажаете. А сами, откровенно говоря, к случаю, пьете?

— Лично я самогон не потребляю.

— Почему?

— Самогон — зло. И для организма он вреден.

— А ежели шпирт?

— Только очищенный, не сырец.

— Первач, откровенно говоря, как раз подойдет.

Так начался наш веселый разговор. Мы, два соперника, принялись прощупывать друг друга. Я заметил, что Ванька был слегка выпивши. Он же знал, ему, конечно, доложила Федора, что я здесь, и он выпил для храбрости.

— Елька! — крикнула мать. — Что же ты пропала?

Она действительно «пропала». Даже не отзывалась.

Анна вынуждена была выйти к ней на крыльцо. Сквозь наш разговор до меня доносилось с крыльца: — Идем, идем, чего стоять! — Это голос Анны. — Ну как я такая? — Это голос Лены.

— Умойся, мыло принесу.

— А может, мне не надо?

— Это что же так?

— Не смею я…

Их переговоры, может быть, доходили только до меня.

— Самогон, откровенно говоря, не зло, а расход хлеба! — выпалил Жуков, и опять раздулись его ноздри.

— С расходом хлеба, у кого он есть, считаться нечего, — сказал я. — Ведь не из чужого, а из своего собственного гонят.

— Все равно убыток государству, — авторитетно заявил Жуков и неведомо почему пригнусавил.

— При чем тут убыток? — не сдавался я. — За самогон втрое можно выручить керенок, чем за хлеб. Кроме того, барда остается. А барду свиньи, дай бог им здоровья, очень обожают. И тоже деньги от свинины.

Жуков нехитер. Был бы он посмекалистее, то догадался б, что я его разыгрываю, и сказал бы: «Брось дурака валять. Не заправляй арапа!»

Он старался говорить по-городскому. Это меня и не удивляло. В Горсткине вообще говорят довольно грамотно. Уездный город от них недалеко. Туда население ездит часто на базар. К тому же многие побывали в Баку. У родственников, которые работают там, на нефтепромыслах. Уж так всюду повелось: уедет кто-нибудь из села в какой-нибудь город, устроится там и потянет за собой родственников.

— Нет, — продолжал Жуков, не сдаваясь, — я бы всех самогонщиков, как поймал на месте, откровенно говоря, под откос, в овраг спускал. Пули не жалко для гадов… А как вы, откровенно говоря, мечтаете хлеб выкачивать из населения? — вдруг спросил он.

«Эге, вон куда загнул, хромой франт». И ответил ему:

— Да так же, как во всех селах.

— То есть?

— Выкачивать… насосом.

Он, дурак, не понял шутки или пропустил ее мимо ушей.

— Когда думаете приступать?

«Так, так. Послушаем, что дальше пойдет. Конечно, его кто-то, скорее всего Егор и Федора, послал сюда „пронюхать“, а кстати, показать себя перед родными, что и он не лыком шит. Потому и нарядился как индюк».

— По-вашему, когда бы надо, Иван Петрович? — спросил я.

— Это не в нашей власти, — быстро ответил он и даже отмахнулся.

— А ваша власть какая?

Подумав, он ответил:

— Лично я не власть. В Совете не заправляю. Вот он, — кивнул Ванька на Федю, — он состоит в заправилах, а теперь в комитете по выкачке хлеба.

Как злобно блеснули глаза у этого франта на Федю! Да, этот щеголь не простак. От него всего можно ожидать. Жуков — бывалый жучок.

Федя сдержанно ответил:

— Я власть без году неделя. И того меньше. Вот ты бы помог мне в свободное время. Не все же дни разъезжаешь по железным дорогам. Помоги, Ваня.

— Права не имею, но, откровенно говоря, в душе сочувствую.

— Кому? — прищурил Федя глаза.

Но Жуков так и не ответил, кому же он сочувствует. Дверь неожиданно открылась, и на пороге показалась Лена.

Как тревожно забилось мое сердце! Ведь, разговаривая с Жуковым, я не забывал посматривать на дверь, и все же вошла Лена незаметно. Я едва не вскочил, чтобы броситься ей навстречу, но напряжением воли сдержал свой порыв. Подавляя смущение, от которого дыхание захватило, я на ее кивок ответил тоже кивком, как чужой девушке. Но это мне показалось неестественным, нарочитым, наигранным — лишь бы скрыть от людей, что мне, мол, все равно. Зачем? Они же знают все! И, мысленно послав к дьяволу притихшего Жукова, не обращая внимания на остальных, я встал, подошел к Лене, подал руку и, через силу сделав веселое лицо, громко проговорил: