Петр Замойский - Восход

— Выходит, услужили друг другу… Значит, Брында приезжал?

— Это я ему наказывал приехать. Арестованных доставили к Гурьеву. Проводи сейчас свою… Феклу и иди к Андрею. Я потом зайду на вашу квартиру.

Взяв по нескольку книг из библиотеки, мы вошли в кухню.

Василиса принесла желтый кувшин с клубникой. Оказывается, пока мы были в библиотеке, они набрали ягод.

— Это на дорогу. — Василиса поставила кувшин на стол.

— Спасибо, — поблагодарил Иван Павлович. — Товарищей угостим в городе.

Вскоре Иван Павлович встал и начал прощаться с Василисой, благодарить ее. Лене он долго жал руку и улыбался.

— Хорошая у тебя племянница, — похвалил Иван Павлович и, держа кувшин с клубникой, добавил: — Береги ее, Василиса.

— И так уж берегу, — хитро ответила Василиса, — вот как берегу. Она ведь сирота после сестры, — добавила сторожиха, — всяк ее обидеть может.

— Не давай в обиду такую красавицу. Мы ей жениха в городе подыщем. Комиссара какого-нибудь.

Поговорив еще с Василисой, Иван Павлович вышел. А через некоторое время вышли и мы с Леной. На прощанье Василиса печально мне наказывала:

— Почаще наведывайся, Петя.

— Скоро за картинами и книгами приедем, — обещался я.

— Может, и еще что найдете, — вздохнула она, посмотрев на Лену.

— Может, найдем, — согласился я. — Очень большое тебе спасибо за все. Большое. Мы тебя не забудем, отблагодарим. Охраняй этот дом. Тебя мы назначим заведующей. Скоро дом и сад перейдут в комитет бедноты. Федя будет тебе помогать во всем. И эта вот племянница.

Василиса засмеялась.

— Ох, озорники. Самого чеку провели. Ай, грех вам.

Еще раз крепко пожав доброй сторожихе руку, я с чувством грусти расстался с ней.

После большого дождя было свежо, хорошо. Пыль прибита. Шумел легкий ветер в саду.

Мы спускались по густой аллее вниз, к речушке.

Лена была задумчива. Она шла, опустив глаза, и молчала. Молчал и я. То волнение, которое испытал я, находясь в комнате перед картиной, уже погасло, и только чуть еще где-то глубоко в сердце тлел уголек.

Мне было жаль сейчас идущую рядом Лену. Конечно, во всем-то виноват я, и только я. Надо было выбрать время, чтобы приехать к ней. Несколько раз я из города ездил в свое село через Горсткино. Ехал улицей, смотрел на их избу, и так хотелось завернуть, остановиться, чтобы хоть глянуть на Лену. Нет. Мимо. Мешала обида. Вспоминалось все, что случилось в день престольного праздника петрова дня в их избе. Голос Федоры гудел тогда — и вот сейчас гудит — в моих ушах: «Это саму хорошу сестру — да выдать за такого? Ба-а-атюш-ки!.. Нет, нет и нет».

— Нет — и не надо, — вдруг сказал я вслух.

Лена, услышав бормотание, крепче прижала мою руку к себе и тихо спросила:

— Ты куда меня ведешь?

— Я тебя веду?.. Подожди-ка, Лена, где мы?

Рядом стоял полуразрушенный шалаш. Вокруг него густая крапива, дикая заросль шиповника.

— Это ты меня куда-то завела, — сказал я Лене. — Пойдем обратно. Я доведу тебя до моста, а там пойдешь в одну сторону, а я в другую.

— Нет, пойдем вместе. А раз ты завел меня сюда, побудем тут. Вон, видишь, скамейка.

Она указала на кусты сирени, где сквозь прогал, поросший травой, виднелось что-то похожее на скамейку. Если бы она не указала, я ни за что бы не заметил. Поэтому спросил ревниво:

— Ты, видать, Лена, бывала тут?

— Бывала. А что?

— Да так я… просто спрашиваю. Откуда мне знать… Ты — здешняя, — забормотал я, пробираясь за ней между кустами сирени и желтой акации.

— Не обожгись, — предупредила Лена, когда проходили мы по крапиве с желтым мохнатым цветеньем.

— Сама не обожгись, — отозвался я.

— Тебе жалко, что ль, меня? — обернулась она, выходя на заросшую полянку, полную цветов и трав.

— Как тебе сказать? Чуть-чуть совесть имею.

— Ишь совестливый нашелся, — ответила она, не глядя.

Посредине полянки, обросшей вокруг кустарником, холмик. Здесь раньше, вероятно, была клумба и совсем недавно собирались тут гости помещика. Вот полуразвалившаяся беседка с дырявой крышей.

Как тут тихо и уютно! И какой отсюда вид на крайние избы села! Оно стоит справа от нас, а прямо в гору идет дорога на большое село Михайловку, где мы с Гавриловым организовали Народный дом. Левее — Бодровка с её водяной мельницей, прудом, с длинными в один ряд улицами. Там, на горе, имение Климова.

Всюду были эти крупные и мелкие имения, хуторские поместья, усадьбы. Сидели в них дворяне, владели землей, держали в руках мужиков, жили в свое удовольствие.

Крупные помещики обитали в губернских городах, в своих домах, имениями заведовали управляющие, на хуторах — старосты. Они всем правили, а сам помещик редко бывал в своем имении. Доходы ему доставляли управляющие, которые и из народа выжимали пот, и обжуливали самих помещиков, если те были неопытны.

Со временем такой управитель, обобрав помещика, приводил его хозяйство в разор, а затем скупал земли за бесценок и сам становился помещиком. Да еще каким! Уж его-то не обманешь…

И редко кто из деревенского люда помышлял, что можно прогнать помещика, отобрать землю, разделить ее. Такой мысли раньше почти не было у простого, забитого народа в глухих селах и деревнях. Считалось — и попы это утверждали в церквах, — землю дворянам давали цари и царицы за какие-то заслуги. Дарили на веки вечные вместе с крестьянами. Самую лучшую землю в тысячах десятин. И все это охранялось правительством, войском, приставами, земскими начальниками, урядниками, стражниками…

Оказалось — дело не так обстояло крепко. Настало время — дружная революция, а не отдельные мужицкие бунты свергли весь старый строй, земля перешла к обездоленным мужикам. Теперь он ей хозяин, а помещиков будто и не бывало в природе.

— Не обжегся? — спросила Лена, утоптав траву и пробуя скамейку, вернее — доску, прибитую к двум тумбам.

— Кажется, начинаю… обжигаться.

Она посмотрела на меня, склонив голову набок, что к ней очень шло, усадила рядом и погрозилась пальцем:

— Ох ты какой!

— А какой?

— Словечка просто не скажешь.

Она обняла меня, поцеловала и вдруг… заплакала.

Все помутилось в моей голове. Я начал что-то лепетать несвязное, утешать ее, гладить ее руки, лицо, плечи. И скоро глаза застлала мгла. Только звон в ушах да запах сирени.

— Ведь ты сам виноват, сам. Ну, скажи.

— Конечно, сам, — все еще слыша биение своего и ее сердца, ответил я, кладя ей голову на колени.

— А помнишь лес? На опушке с тобой сидели.

— Помню, Лена.

— Эх, жалела я тогда!

— О чем же?

— Да ты поднялся… а я хотела сказать… «посидим еще», а не посмела… О-ох, как бы хорошо было!

— Леночка… Не знал я, не думал.

Смотрю то на небо, где недвижно висят курчаво-белые облака, то на лицо Лены, на ее синие глаза, которые уже смеются, на чуть крутой лоб, на сережки в маленьких ушах и на выбившиеся из-под косынки легкие кудри.