Петр Замойский - Восход

Так и осталась дочь девой-вековухой.

Родители ее во время революции куда-то скрылись от «нашествия антихриста», и большой дом, сад, надворные постройки, помещения под склады, синельня, она же валяльная, — все осталось дочери. К ней же перешел как бы по наследству и главный валяльщик — старик Герасим, тоже старообрядец.

Ни на одного из нас она, конечно, не рассчитывает, тем более что она старше любого из нас лет на десять. Но поговорить с нею очень интересно. Она разумна, рассудительна, практична. Хорошо рассказывает про всякие события в городе и дает прекрасные характеристики тем, кого знает. Улыбаясь, старается скрыть передний сколотый зуб.

У нее очень хорошая фигура с пышным бюстом, а особенно она хороша, когда нарядится в легкое голубое платье. И такую-то девушку сгубили родители со своим треклятым двуперстием!

Мы ее очень жалели. Нам было обидно за ее судьбу. Хорошая была бы жена и умный друг.

Девическое в ней не погасло. Она ревниво, например, следила, не ухаживаем ли мы за девушками, и была просто счастлива, что этого за нами не замечалось, серьезных увлечений не было, не до них. Мы считали ее своей охранительницей, а квартиру — коммуной неисправимых холостяков. Мы дали ей твердое слово, что ни один из нас не женится до тех пор… словом, до завершения революции во всех странах земного шара.

А если доводилось ухаживать за девушками, то мы скрывали это друг от друга, а уж от Елены Ивановны тем более.

Мы далеки были от мысли причинить ей душевную боль…

В комнате Бокова раздается телефонный звонок. Продолжительный и как бы тревожный. Я подошел к телефону.

Слушаю!

— Ага! По голосу узнаю. Здравствуй, безлапый!

— И я тебя узнал, товарищ Шугаев. Здравствуй!

— Боркин тоже вернулся?

— Не мог его одного оставить.

— Хорошо сделал.

Помедлив, Шугаев продолжал:

— Что ж, цветики степные (любимые слова его из песенки), в гости прошу. Сегодня никаких заседаний. Иван Павлович спит?

— Спит у себя без задних ног.

— Когда проснется, приходите. Очень рад, что вы вернулись.

Помедлив, я тихо осведомился:

— Степан Иванович, ты кое-что знаешь?

— А как же. Обязан знать. Брындин на что? Вы оба здоровы?

— И невредимы, Степан Иванович.

— Замечательно. Жду, — сказал Шугаев.

В комнату Коли Бокова я не заглядывал больше месяца. Комната не убрана. Даже постель не покрыта.

Хозяйка не любит Бокова за его неаккуратность, а главное, за то, что вдруг назовет он к себе гостей, пообещает угостить, а сам скроется. Вот и угощай их хозяйка! Очень они ей нужны!

Словно какой беспечный барчук.

На его столе полная неразбериха. Тут и книги из центральной библиотеки, которые он не имеет привычки возвращать, и всяческие краски, грим, кисти, вазелин, красные и зеленые чернила, и перья «рондо» разных размеров. И на всем пыль.

Для спектаклей, в которых участвует, Боков сам пишет афиши на картоне. И непременно выделит широкими буквами свое имя, чтобы издали бросалось в глаза.

Афиши разбросаны на столе, на сундуке, на полу — где их только нет! На них то красными, то зелеными чернилами: «Боков», «Боков».

На стенах и на смежной с моей комнатой перегородке — фотографии.

Во всех видах он сам снят на них, как самый заправский артист. Вот Коля — монах из пьесы «Савва», вот оборванный барон из пьесы «На дне», Расплюев в «Свадьбе Кречинского», Никита во «Власти тьмы». А вот в широкополой шляпе с гитарой в руках Коля исполняет куплеты.

На столе в рамке красуется Дина Соловьева. Сама ли она подарила ему или он стащил у кого, но факт налицо.

На стене по бокам телефона карточки артистов: Мозжухина, Максимова, Макса Линдера и Веры Холодной.

Впрочем, страсть к портретам у нас у всех.

У каждого из нас есть портрет Ленина. У меня, кроме Ленина, Толстой, Пушкин, Гоголь, Белинский, Крылов, Щедрин и Островский. И еще большая картина «Запорожцы», где мне очень симпатичен ехидный писарь.

У Ивана Павловича — Дзержинский, Свердлов, Урицкий, Володарский, Роза Люксембург и цветная открытка «Княжна Тараканова».

Вероятно потому, что Тараканова очень похожа на Зою. Портрет Зои неудобно держать, он же любит ее от нас «тайно», а за княжну Тараканову мы не в обиде.

У предукома Матвеюка рядом с Марксом, Энгельсом и Лениным портрет Бакунина. Сын белорусского учителя, окончивший гимназию в Минске, сбежавший от родителей, он влюблен в Бакунина. Даже собирается писать пьесу из его жизни.

Окно моей комнатушки выходит на внутренний двор. Видны широкие ворота с калиткой. У дощатого забора небольшая синельня, где синили нитки для домашнего тканья. Там же валяльня.

Вид из моего окна скучный, да и комната — едва повернуться. Но я люблю свою комнатушку. В углу стол с ящиком, на нем вырезанный из фанеры чернильный прибор, статуэтка Льва Толстого.

Зато что хорошо в комнате — это три книжные полки. Герасим смастерил. Правда, книги разные, но тем-то они и привлекательны.

Дождь постепенно утихает, наконец совсем перестал.

Андрей уже проснулся, подбросил своей «холере»-лошади сена. К Андрею подошел Герасим. И они, два бородатых, оба валяльщики, уселись на бревна, принялись о чем-то калякать.

Из-за лохматых туч вдруг показался край солнца, и лучи его проникли в мою комнату. Послышался скрип входной двери. Шаги затихли около моей комнаты.

— Иван Павлович, входи! — крикнул я и открыл дверь.

— Нет, не узнали, Петр Иванович.

Передо мною хозяйка. Мы поздоровались.

— Как жилось без нас, Елена Ивановна?

— Все разъехались, и дом опустел. Скучно стало.

— Когда вам скучать? Сад, огород, корова, куры. Коля далеко улепетнул?

— В Болкашино.

— Ага, к своим родителям. Давно?

— Больше недели. Вы хоть позвонили бы. Уехали — и как в воду.

— Зачем звонить? Телефон далеко от вас. Не услышите. Гаврилов и Матвеюк далеко тронулись?

— Не сказали. Ну, я пойду завтрак готовить. Будите Ивана Павловича.

И она, кокетливо улыбнувшись, вышла.

Иван Павлович спал лицом в подушку. Жалко его будить.

На большом письменном столе у него, как и всегда, порядок. Книги в одной стопке, тетради по математике — в другой, пачка подшитых газет — в третьей.

Окно из комнаты Ивана Павловича выходит на противоположную улицу, где стоят дома. В одном таком доме, стоящем как раз напротив окна, и живет Зоя.

Наверное, не раз они занимались мимической игрой, разговаривали знаками, как глухонемые.

Большого труда стоило мне растолкать Ивана Павловича. Впору было крикнуть, что Зоя смотрит в окно.

— Вставай, друг, приехали!

— Где мы? — еще не очухался предчека.

— Станция Рамзай, кому надо, вылезай.

— Ты, Петр?

— Я — Петр, а ты — Иван. Иди умойся. Только что звонил Шугаев.