Михаил Алексеев - Наследники

Никто бы из нас не мог и подумать, что одна из них влюбится в Лавру. Что там говорить, Лавра не был красавцем… Большеротый и большеносый, с большими оттопыренными ушами и к тому ж немолод… Но поди ж ты: отыскала же что-то в нем бабенка, прикипела сердцем, и очень даже крепко прикипела. А мы, настроенные благодушно и снисходительно-насмешливо, не могли предвидеть опасных последствий этого далеко не единственного у нас романа…

Любовь вспыхнула в старинном городке у Днепра, и мы полагали, что она угаснет сразу же, как только дивизия окажется за Днепром и двинется на запад. Но мы жестоко ошиблись. Влюбленная шла за нами по пятам, шла тайком, была как бы на нелегальном положении, укрываясь где-то в дебрях второго эшелона: не то в медсанбате, не то в полевой автохлебопекарне, не то в прачечной, где бдительность была не столь уж высокой. Объявилась лишь в Румынии, пришла в редакцию и потребовала, чтобы мы зачислили ее в свой штат…

Назревал великий скандал. Над безумной головушкой Лавры нависли черные тучи. И быть бы ему в беде, не соверши редактор героического подвига: он пошел хлопотать за шофера перед самим генералом, человеком совсем несентиментальным. Мы хорошо знали, что редактор пуще погибели боялся высоких начальников и скорее бы согласился закрыть своим телом амбразуру вражеского дота, чем пойти к комдиву с каким-нибудь прошением. Но потерять Еремина — для нас означало потерять все. И смертельно бледный, вобрав голову в плечи, редактор медленно побрел к блиндажу генерала — так, должно быть, приговоренные идут на эшафот.

Одновременно с редактором в направлении землянки полковника Денисова двигалась фигура другого благородного рыцаря — Юры Кузеса, преисполненного решимости самому вынести любой удар судьбы, лишь бы спасти бедного Лавру. Длинный, костлявый, с гордо поднятой головой и с вдохновенно горящими глазами, Юрка в эту минуту и впрямь был похож на Дон-Кихота Ламанчского…

Вопреки скептическим предсказаниям Андрея Дубицкого, склонного рисовать обстановку в более мрачных тонах, миссия редактора и Кузеса увенчалась полным успехом. Лавра был спасен, правда, ценою здоровья нашего редактора: беднягу три дня трепала лихорадка, и Лавра ухаживал за ним с таким самоотвержением и с такой преданностью, что могла бы позавидовать любая сестра милосердия. О вздорной бабенке он, казалось, совсем забыл, хотя знал, конечно, что ее определили поварихой при АХЧ. Неизвестно, встречался ли с нею потом Лавра, но в редакции ее никогда больше не видели.

Лавра по-прежнему служил у нас, нередко выручая дивизионку в тяжких обстоятельствах.

Попали как-то под бомбежку, все разбежались, и только Еремин остался в кабине полуторки и начал маневрировать: самолет ложится в пике, Лавра на полной скорости мчится ему навстречу, бомбы падают далеко позади. Так повторялось несколько раз. И все-таки один осколок попал в мотор, пробил блок и повредил поршень. Вокруг раненой полуторки собрался консилиум из шоферов проезжавших по шоссе машин. Столпились и мы, мрачно и покорно ожидая, какой приговор вынесут нашей старушке специалисты. Лавра, хмурый и молчаливый, тоже ждал.

— Каюк твоему одру, дядя. Давай поможем столкнуть в кювет! — охотно и даже как бы с радостью изрек молоденький чумазый водитель, оскалив в широчайшей улыбке ослепительно белые, ровные зубы.

— Пошел ты… знаешь куда! — озлился Лавра и вдруг страшно выругался — это было первое матерное слово, которое мы услышали от Еремина. — Катись своей дорогой, а меня не учи!

Шоферы удалились. Андрей не вытерпел, спросил:

— Ну что, Лавра, все, отъездились? Загорать будем?

— Маленько позагораем, товарищ старший лейтенант…

Лавра сбросил с себя гимнастерку, засучил рукава нательной рубахи и начал разбирать мотор.

Мы лагерем расположились неподалеку и стали терпеливо ждать, но без особой надежды на благополучный исход ереминской затеи. Лавра между тем трудился, посапывал и даже временами мурлыкал себе под нос подобие песенки. Через час он извлек из темных недр мотора покалеченный поршень и бросил его в кузов.

— Вот теперь уж действительно все, — потерянно обронил Дубицкий, а Лавра спустя еще час крикнул мне:

— Товарищ капитан, едемте. Садитесь!

Мы думали, что он смеется. Но нет, видим — Лавра уже в кабине, мотор заворчал, с прихлебом каким-то, но заворчал.

Не веря еще ни своим глазам, ни ушам, ни Лавре, мы, однако, вскарабкались в кузов.

Со стоном, надрывным кашлем, с шипением и хлюпаньем полуторка преодолела горный перевал на трех поршнях и доставила нас до политотдела дивизии. Обеспокоенный долгой нашей задержкой, Денисов сказал:

— Придется заменить вашу «Антилопу». Сейчас много трофейных машин.

Никто на это ничего не ответил. Лавра потемнел, как бы вдруг обуглился. Мы не знали в ту пору, что, уезжая на фронт, он дал слово председателю колхоза вернуть полуторку после войны в целости и сохранности. Только в тот день, к вечеру, малость успокоившись, он сообщил об этом мне и еще добавил:

— А вам рази не жалко ее менять, товарищ капитан?

— Жалко, Лаврентий Никифорович, но что поделаешь: отжила она, видать, свой век.

— Не отжила. Поправлю я ее, лучше новой будет. Довезу я вас… до самой победы довезу! Вот увидите!

И довез.

А в конце мая 1945 года полуторка, латаная и перелатанная, поцарапанная там и сям осколками бомб, снарядов и мин, важно стояла на платформе эшелона на большой товарной станции; колеса ее были наглухо закреплены деревянными клиньями, кузов с грех сторон прикручен проволокой. А в кабине, счастливый и немножко грустный, сидел Лавра. Он махал нам большой своей темной ладонью и кричал хрипло перехваченным волнением голосом:

— До свиданья, ребята!.. Приезжайте ко мне в гости в Казахстан. На вокзал прикачу на нашей полуторке!

Был у дивизионки хороший военкор — командир стрелкового батальона майор Коновалов. В отличие от других корреспондентов он в своих заметках помимо описания подвигов солдат и офицеров делал разбор тактических замыслов командира в проведении той или иной боевой операции, что во фронтовых условиях считалось чрезвычайно важным: человек делился своим опытом.

Перед самым концом войны Коновалова ранило, но не тяжело. Его лечили при дивизии, в медсанбате, а когда майор выздоровел, война уже закончилась. Ему предоставили месячный отпуск, но он не поехал домой, а остался в батальоне, в живописном уголке Чехословакии, где в ту пору квартировала и редакция. И неудивительно, что Коновалов стал нашим постоянным гостем, хоть и не писал больше статей: бои отгремели, а другой темы майор, по-видимому, еще не обрел. Правда, он делал какие-то туманные намеки, из которых можно было заключить, что со временем дивизионка получит от своего старого военкора нечто совершенно уж удивительное. Но покамест Коновалов ничего не приносил, только почему-то усиленно обхаживал Андрея Дубицкого, дарил ему всякие трофейные штучки, старательно расхваливал Андрюхины стихи, время от времени появлявшиеся в нашей газете, и только однажды вдруг пригласил его к себе в гости. Андрей все отказывался, ссылаясь на занятость и другие разные причины: Дубицкий вообще трудно сходился с людьми, а тут, наверное, еще и смекнул, что тянет его к себе Коновалов неспроста. «Уж не поэму ли сочинил? — подумал Андрей с тревогой, вспомнив печальный случай с Алешей Лавриненко. — Ну его к чертям собачьим, не пойду! Влипнешь опять в какую-нибудь душещипательную историю. Знаю я этих сочинителей!»