Михаил Алексеев - Наследники

— Точно. Мудреная штука, слов нет. Но ведь ухитряются же другие писать ее и тут, далеко от Москвы, товарищ полковник. Вот взять хотя бы, к примеру, нашего пропагандиста, майора Шелушенкова, — третий месяц сидит. Зараз четвертую посылку получил с газетными подшивками да журналами. Щось вырезает и подклеивает. Кандидатом, мабуть, неточных наук готовится стать.

— А что ж, молодец.

— Оно понятно, що молодец, — согласился Добудько и тут же вновь повел начатую им линию: — Рапорт бы генералу хоть написали, товарищ полковник. Мабуть, сами знаете: дитё не просит…

— Знаю, знаю, старшина! И рапорты писал. И не два, а целых пять! Не думайте, пожалуйста, что командир полка такой терпеливый. Я тоже могу заскулить…

— И что же, не пускает генерал? — сокрушенно спросил Добудько. — Що ж вин так? — переспросил он на родном своем языке, как бы желая смягчить этим боль, которую сам же и разбудил в душе полковника.

— Генерал отпустил бы. Да вот смена запаздывает. Сам понимаешь, Тарас Денисыч: не очень-то торопятся сюда…

— Не торопятся, это точно. А ежели поторопить?.. У меня в прошлом году такой спор случился с одним гражданином. Было это во время моего отпуска, в Виннице. Сидим мы с ним за столиком в ресторане, оба в штатских костюмах, по сто граммов заказали, по кружке пива, закуску. Ну все как положено. Сидим, разговор промеж нас разный. А тут вошел якыйсь майор, присел подальше, в уголке, чтоб, значит, офицерский патруль не сразу приметил. Присел, меню разглядывает. А мой сосед и говорит: «Вот кто на нашей шее. Не пашет, не сеет, а большие рубли имеет». Ну вот послушал я его, послушал да и спрашиваю гражданина: «А вы хату свою маете?» — «Маю, — кажет, — что за вопрос? Все люди свое жилье должны иметь…» — «А вот ежели бы завтра сказали: поезжай на Курилы или, допустим, до Магадана, поихав бы?» — «А чего я там не видал? Мне и на Винничине неплохо!» — «Ну так и заткнись насчет офицерского жалованья, свинья ты этакая! Ось живе такий майор здесь, в Виннице, пишет, мабуть, десятый уж рапорт КЭЧ [12] КЭЧ — квартирно-эксплуатационная часть. по вопросу жилья, а ему все говорят: «Нет, не можем обеспечить». И дерет с него какой-нибудь советский куркуль, вроде тебя, рублей пятьсот за десятиметровый угол, в котором ты до этого, наверно, клопов разводил. Живет этак-то товарищ майор, а потом приказ: на Курилы или на какую-нибудь там Кушку. «Слушаюсь!» — отвечает. Продает мебелишку, какая была, берет чемодан, сажает жинку да детей в машину — и на вокзал. И катится так вся его жизнь на колесах, и конца этому путешествию не видать. А проштрафится — ведь живой человек, и с ним грех бывает! — бумажку в руки и поезжай, миленький, куда глаза глядят. А куда поедешь, ежели у тебя ни кола ни двора и никакой гражданской специальности?.. «Сколько, — спрашиваю его, — ты работаешь в сутки?» — «Известное дело, — отвечает, — восемь часов. Как все…» — «Нет, — говорю, — не как все! Спроси того майора, он тебе скажет, сколько роблят военные. Бывает, что сутками тянется у них рабочий день… Вот тебя, — говорю, — умника такого, не поднимают ночью по тревоге, ты не делаешь марш-бросков по пересеченной местности, в стужу и в зной, в любое время! А начнись война, кто первый пойдет в бой? Пока тебя, — говорю, — мобилизуют и приведут в надлежащую форму, такие вот, как тот майор, уже будут кровь свою проливать. И ты помалкивай, пока промеж нас крупный разговор не получился!» Объяснились мы с ним таким манером и разошлись подобру-поздорову. Вот ведь, товарищ полковник, какие сволочные разговоры иной раз ходят про нашего брата, военного человека!

Лелюх вздохнул и, как бы вспомнив что-то свое, проговорил задумчиво:

— Да… Подобные речи и мне приходилось слышать. Но и то сказать, попадаются среди нашего брата такие… Они и дают повод для подобных разговоров. А мужичонку ты отчитал правильно. Мелкий он человек!

— Пакостный, чего уж тут говорить… К чему я про это вспомнил?.. Ах да! Вы сказали, товарищ полковник, что ехать сюда не торопятся. Дозвольте мне спросить вас: а вы? А наш Ершик? А генерал наш, товарищ Чеботарев? А все наши солдаты и офицеры — что они, с радостью сюда двинулись? Приказали — и кончено! Это ведь только майор Шелушенков в охотку прибыл сюда — он, видишь ли, всю жизнь мечтал об этом… А вообще-то я так разумею: мы, военные, тем и отличаемся от всех прочих, что нас в любой момент могут послать туда, куда захотят, куда державе потребуется…

— Все это ты верно говоришь, старшина. — Лелюх немного помолчал, добрая улыбка скользнула по широкому, обожженному ветром лицу. — И все-таки наступит время — я верю в это! — когда наши люди будут приезжать сюда охотно, станут работать и служить тут без надбавки к основному окладу. А пока, конечно, тяжело. Это ведь только ты у нас, Тарас Денисыч, никогда не жалуешься.

— Я — другое дело, товарищ полковник. Женился я, сами знаете, в здешнем краю. Жинка у меня — из чукчанок, не жалуется на погоду. Хлопцы тоже.

— Трое их у тебя?

— Трое. Скоро прибавка будет, товарищ полковник. Четвертого ждем. Точно!

— Выходит, Тарас Денисыч, морозоустойчивых хохлят выводишь на Дальнем Севере?

— Так точно, товарищ полковник! Прямо по мичуринской науке действую! — И Добудько захохотал столь заразительно, что Лелюх не выдержал и тоже рассмеялся. Горечь, которая скопилась было в его душе в начале беседы, рассосалась.

Как бы вспомнив что-то, Лелюх взглянул на часы, заторопился:

— Заболтались мы с тобой, старшина. А ведь нам надо поговорить и о деле. На днях будем распределять новичков по ротам. Ну как они?

— Хлопцы хорошие, товарищ полковник.

— Хорошие? А мне вот майор Шелушенков докладывал другое. Что ты скажешь, например, о рядовом Громоздкине?

— А що о нем сказать? — Старшина беспокойно взглянул на командира полка и вдруг встал в положение «смирно».

Лелюх видел, как кончики его пальцев, плотно прижатые к брюкам, мелко вздрагивали.

— Хлопец как хлопец, — продолжал Добудько. — Успел, правда, провиниться дважды. Наказал я его… Ну так що ж с того? Глупый ще, порядков не знает. Обкатается и будет добрым солдатом…

— А какие же проступки совершил Громоздкин?.. Да ты садись.

— Первый раз по сигналу «подъем» не захотел встать. А второй… Вот как дело было. Вывел я их на плац, на строевую подготовку. Ну походили, пошагали — все точно по строевому уставу. Объявляю перекур. А он, Громоздкин этот, как был потный, так и повалился на снег. «Рядовой Громоздкин, — приказываю ему, — сейчас же поднимитесь!» А он лежит как ни в чем не бывало и еще рассуждает сам с собой, так щоб и другие слышали глупые его рассуждения: «А еще сказывали, что в армии заботятся о солдате. Ничего себе забота! То уборную заставят чистить, то котлован для помоев рыть, то гонят по плацу до седьмого поту. Хороша забота!» Я, понятно, к нему: «Плохая забота?» — спрашиваю. И тут такое зло меня взяло, закричал я во всю глотку: «Рядовой Громоздкин, встать!» Его как ветром подхватило, побледнел весь, смотрит на меня, дрожит. А я уж остыл. «Вот это и есть командирская забота, — говорю ему. — Простудишься, в санчасть или в госпиталь положат. Что же тут хорошего? Ты ведь, дуралей ты этакий, армии нужен здоровый, а не больной. Понял?» — «Понял», — отвечает. А майор Шелушенков неподалеку стоял, все, стало быть, видел. Подозвал меня и говорит: «Пришлите ко мне этого Громоздкина, товарищ Добудько. Я с ним индивидуальную работу проведу». О чем они разговаривали, я не знаю. Не чув ихней задушевной беседы. Только после занятий вызывает меня майор и тихо так, будто по секрету, предупреждает: «Вы, — говорит, — товарищ Добудько, поглядывайте за этим типом. Попомните мое слово: дезертирует! А мы с вами партийные билеты положим!» И сам что-то в блокнот записывает. — Под потемневшими скулами старшины шевельнулись желваки, и вдруг все лицо его и вся плотная фигура сделались неподвижно каменными.