Валентин Овечкин - Собрание сочинений в 3 томах. Том 1

— Почему не сделал? Сказано — к шестнадцати ноль-ноль. Напоминать надо? А потом опять запишут какому-нибудь черту Соловьеву, как танки?

Спивак поглядел еще на Петренко и понял его. Вспомнилось ему, как лежали они зимою на командном пункте полка у реки Миус, в полуразбитой снарядами железнодорожной будке. Полк выдерживал тяжелые бои. Оставалось меньше сотни штыков. Высота, за которую дрались они, десять раз в день переходила из рук в руки. Не было метра земли на этой горе, не усеянной осколками снарядов и мин. Дорого обходилась она полку: лучших бойцов и командиров положили они там. Все страшно устали от беспрерывных боев, бессонницы и холода, обовшивели, не было табаку, не получали по нескольку дней и хлеба.

И вот как-то ночью радист на КП поймал хорошую музыку. В храп изможденных людей, сидевших на полу — лежать не хватало места, — влились тихие, нежные далекие звуки: скрипка и фортепьяно. Все проснулись и зашевелились. Радист настроил приемник, звуки росли, крепли, очищались от посторонних шумов. Так внятно стало слышно поющую скрипку и тихий перезвон струн фортепьяно, будто музыканты играли где-то близко, рядом, и слушатели сидели не на заплеванном полу будки — единственного их убежища от холода, куда люди приходили на короткое время из рот обогреться, — а в концертном зале в большом, освещенном огнями, не знающем воздушных тревог и бомбежек городе. Несколько минут они слушали музыку как зачарованные. Потом кто-то вздохнул, кто-то сказал: «Хорошая мелодия», кто-то натянул глубже шапку на уши. И вдруг со всех сторон закричали на радиста: «Замолчи!», «Отставить!», «Не до музыки!..»

Петренко снял сапоги, лег опять на кровать. Вошел парторг батальона младший лейтенант Родионов, в непросохшей выстиранной гимнастерке и таких же мокрых, плотно облепивших ноги, как рейтузы времен Николая Первого, штанах.

Заслышав еще со двора крик в хате и столкнувшись в дверях с выскочившим пробкой Завалишиным, Родионов обрадовался, что застал какой-то переполох, что комбат и, кажется, капитан Спивак чем-то рассержены, не будут смеяться над ним и переспрашивать о приключении с патокой, о котором ему уже осточертело сегодня рассказывать.

Примостившись к столу рядом с Крапивкой и разложив вынутые из полевой сумки бумаги, он принялся писать.

Спивак поговорил еще с Петренко о его заместителе по политчасти, старшем лейтенанте Никифорове, который после ранения застрял где-то в резерве и, кажется, как бывший журналист, не вернется на старую должность в батальон, а получит назначение в дивизионную или армейскую газету. Вероятно, Родионову, выдвиженцу из ротных старшин, придется замещать его до остановки перед новым туром наступления или теперь уж до конца войны.

— Жаль, что ты, Сергей Иванович, — обратился Спивак к Родионову, — не присутствовал на совещании с агитаторами. Это бы и тебе пригодилось. Я делал обзор международного положения. Где ты был? Обмывался?

— Со мной сегодня, товарищ капитан, опять чрезвычайное происшествие, — смущенно улыбаясь, ответил Родионов. — Слышали? Какой-то я несчастный, для смеху, что ли, на свет пущенный. То ракетой обожгло как-то сонного: упала вот на это место, когда спал, весь зад на штанах выгорел. А сегодня еще хуже случай. Людей пулями, осколками убивают фрицы, меня же черт знает чем. Я не от пули погибну, товарищ капитан. В следующий раз либо «юнкере» какой-нибудь подбитый свалится на голову, либо мост на переправе подо мной рухнет.

— Большая мишень, вот на тебя все и валится.

— Нет, не потому, товарищ капитан. Такой уж я, богом отмеченный… Даже в сумку натекло, всю мою канцелярию перепачкало. Приходится заново переписывать анкеты.

— Я ж тебя предупреждал — не лезь куда не нужно. Что у вас, в батальоне, никто, кроме тебя, пулемета не знает? Ты забываешь, что ты теперь политработник батальонного масштаба. До члена Военного совета фронта дослужишься и все будешь за пулемет ложиться?..

Петренко спросил Спивака, как его вылечили в госпитале, хорошо ли срослась кость: Спивак был ранен двумя пулями в плечо и в руку — действует ли рука по-старому или хуже?

Спивак поднял руку, показал: выше плеча не поднимается — хуже, значит.

— Полруки, считай, нет, — сказал он. — Наполовину для дела, наполовину для красоты осталась. Если так за каждым ранением половину способностей будет терять поврежденный член, то можно довоеваться, что весь вернешься домой только для красоты.

— А у меня, — сказал Петренко, — с ногой что-то неладно. Начала болеть старая рана. На сырую погоду крутит — терпенья нет… — Потом повернулся на бок и закрыл глаза, давая этим понять, что хочет отдохнуть. — Ложись и ты, Павло Григорьевич, на лавке.

Спиваку вдруг почему-то пришло в голову, что вот так, в чистой рубахе, на голой деревянной кровати, отвернувшись к стене, умирал его отец. Два дня лежал в сознании, говорил с домашними, подзывал к себе и обнимал детей, а потом отвернулся к стене, пролежал день молча и вечером умер. «Да что это сегодня все о покойниках!» — оборвал с досадой свои мысли Спивак.

— Ну, я пошел, Микола, — положил он руку на плечо Петренко.

— Идешь? Отдохнул бы здесь. Или тебе надо в штаб?

— Одну минутку, товарищ капитан, — сказал Родионов. — Докончу политдонесение майору Костромину, возьмете с собой.

— Добре, кончай. Только ты не расписывай много. Я же был здесь, знаю, как воевали. Все равно за полк майор заставит меня писать в подив [9] Подив — политотдел дивизии. . Он донесениями не любит заниматься… Принятые ночью в партию все живы, Сергей Иванович?

— Один ранен, Зинченко. Легко. Дальше медсанбата не повезут. Я и его дело передаю на дивизионную парткомиссию.

— Да, таких надо в партию принимать, — сказал, не поворачиваясь, Петренко. — Со всеми, которые отличились в последних боях, поговори по душам, Родионов. Вот капитан рассказывает, что в тылу кадров мало осталось. Наш прием здесь — это подготовка кадров не только для армии, а и для тыла, так надо понимать.

— Да, — подтвердил Спивак. — О чем задумался, Родионов? Всё? Ну, ставь точку. Не запечатывай, давай так.

— Ну, так как, Микола, — взяв плащ и полевую сумку и нагнувшись над Петренко, спросил Спивак, — напишем домой, а? О чем ночью говорили?

— Семену Карповичу? — Петренко открыл глаза. — Обязательно напишем.

— Вместе?

— Да, вместе, если принимаешь в компанию. У меня тоже есть чего сказать товарищам. Я, видишь ли, Павло Григорьевич, несколько шире представляю себе письмо. Надо высказать все, что накопилось у нас за эти годы. У них, возможно, не было столько времени, как у нас, думать. Они не лежали по полгода в окопах: полгода перед тобою один и тот же кустик — лежишь, смотришь на него и думаешь о всей жизни, прошедшей и будущей…