Михаил Стельмах - Повести о детстве: Гуси-лебеди летят. Щедрый вечер

— Нет, просто посмотрим на барсучью нору, отнорки [22] Отнорок — круглая жилая камера в дальней части главного хода тушканчика, которую он выстилает измельченной травой. , на гнездо трясогузки, на родник. Правда, заглянем?

— Можно и заглянуть, — сказал я, и мы, взявшись за руки, побежали к загону.

Перелезли через потемневшую изгородь, сначала подошли к той черешне, на ягодах которой больше всего собиралось росы. И мне вспомнилось погожее летнее утро, и тетя Василиса, и ее песня, что так славно шла между деревьями.

Теперь черешня набросила на свои плечи красный платок и, казалось, тоже хотела сдвинуться с места и пойти куда-то в свой путь.

— А ты ничего не слышал о моей тетке Василисе? — спросила Люба, касаясь руками кучерявящейся коры черешни.

— Нет, может, что-то неладное случилось? — вспомнил, что Люба когда-то говорила о теткином сердитом муже.

— Вот и не угадал! — оживилось лицо девочки. — О ней и о ее голосе очень хорошо в газете написали. Кто бы только мог подумать, что о тетке в газете напишут.

— Такое время, — сказал я словами дяди Себастьяна. — А что теперь Василисин муж делает: так же ругается, чтобы она голосом не привлекала людей?

— Нет, он таким хорошим стал, хоть к ране прикладывай, и все боится, чтобы тетя не уехала петь в город. «Лучше, — говорит, — мне пой, я тебе буду со всех яиц гоголь-моголь колотить». И колотит! — зазвенела смехом девушка.

На кислице мы увидели осиротевшее гнездышко, дно которого было устелено шерстью, а под кислицей барсук оставил свежие следы.

— Частенько сюда наведывается, лакомка, — пригнулась Люба, изучая причудливую вязь барсучьих следов.

Около норы лакомки мы увидели кочку сухих листьев. Люба нагнулась к ней и сказала, что это так хозяйничал барсук: он не какой-то лентяй, а уже заранее, до холодов заботится о своей зимней постели.

Вот так до вечера журчал и журчал ручьем девичий голос и понемногу размывал мою печаль. А вечером мы оба — Люба впереди, а я сзади — сели на лошадь и поехали домой. Под нами просыпался туман, а над нами падало и падало листья — золотые слезы осеннего леса. Перед селом Люба сказала, что дальше пойдет пешком.

— А почему ехать не хочешь?

— Потому что не годится, — смутилась она.

— Чего же не годится?

— Кто-то из детворы увидит и начнет дразнить нас: молодой — молодая. Есть такие бессовестные.

Я соскочил на землю, бережно ссадил Любу. Она снова подала мне руку и одиноко сумерками пошла по луговой дорожке. А я все смотрел в ту сторону, где шла-исчезала тоненькая, как горсточка, фигура…

Сегодня почему-то наши ворота были открыты настежь. Может, кто-то из гостей приехал? Но ни скота, ни телеги ни во дворе, ни под навесом. Я подъезжаю к конюшне, отпускаю повод, а в это время кто-то сзади сильными руками поднимает меня вверх, а потом прижимает к себе.

И страх, и предчувствие радости сразу охватили меня. От всего этого я прикрыл глаза, а когда открыл их, увидел незнакомое и будто знакомое лицо и снова зажмурился.

— Мишенька, не узнаешь?! — все теснее прижимает меня к себе высокий широкоплечий мужчина с коротко подстриженными усами.

— Нет, не узнаю, — говорю я потихоньку, и тепло-тепло становится мне на груди этого сильного незнакомого и как будто знакомого крестьянина. — Вы откуда будете?

— Мишенька, я же твой отец, узнавай скорее, — радуется, печалится и целует меня человек. — Ну, узнал?

— Нет.

— Вот тебе и раз, — вздохнул человек, а глаза его стают влажными.

Я узнавал и не узнавал своего отца. Где-то, как будто из далекой темени отзывался мне его голос, будто где-то я видел эти глаза, но где — не знаю. Однако как хорошо было прижиматься к этому человеку, который одной рукой придерживал мои босые ноги, а другой — голову.

К нам подошла улыбающаяся мать:

— Узнал? — спросила она отца.

— Да нет.

— Мишенька, глупый, это же твой папа! Чего же ты молчишь?

А я не знал, что сказать — ни одно слово не приходило в голову. Так, на руках, молчаливого, меня отец и внес в хату, где теперь на сундуке лежала шинель, поставил на доливку, осмотрел, засмеялся:

— Да он у нас совсем парень, только, беда, говорить не умеет.

— Да, не умеет! Ты еще не знаешь его, — дала свою характеристику мама.

— Теперь, наверное, узнаю, никуда не денется… Вот я его завтра в школу поведу.

— Поведете? — встрепенулся я и заглянул отцу в глаза.

— Конечно. Хочешь учиться?

— Ой, хочу, папа! — обхватил отца за ноги, а он чего-то захлопал веками и положил руку на мою голову.

Поговорить с отцом нам не дали соседи, их сразу же набилась полная хата, на столе появились нехитрые подарки в бутылках, а мать поставила голубцы из нового пшена и сушеные вьюны, которых мы наловили еще с дедом, и началась крестьянская беседа с бесконечными разговорами о земле, политике, загранице и пойдет или не пойдет на нас Антанта войной, долго ли еще будут ходить по лесам банды. Уже засыпая, я захватил в сон отцовы слова:

— Ничего не выгорит у них, ничего! Коли не удержались на гриве — не удержатся и на хвосте!..

На следующий день папа взял меня, остриженного, накупанного и одетого в новую рубашку и штанишки, за руку и повел в школу. Когда звонок зазвонил на переменку и детвора горохом посыпалась из класса, отец подошел к статной русоволосой учительнице, поздоровался с нею и наклонил голову в мою сторону:

— Привел, Настя Васильевна, вам своего школьника. Может, и с него будет какой-то толк.

— Посмотрим, — улыбнулась Настя Васильевна, и улыбнулись ее продолговатые ямки на щеках. — Как тебя зовут?

— Михаилом.

— А учиться хочешь?

— Очень хочу! — так вырвалось у меня, что учительница рассмеялась. Смех у нее приятный, мягкий и даже вверх поднимает тебя.

— Только пропустил немало он, — сказала отцу.

— Все догоню, вот увидите! — вырвалось у меня, и я умоляюще посмотрел на учительницу. — Читать умею…

— Ты умеешь читать? — удивилась Настя Васильевна.

— Жена говорила, что действительно умеет и по всему селу выискивает книги, — защитил меня отец.

— Это уже хорошо. А кто тебя научил читать? — заинтересовано спросила учительница.

— Я сам от старших школьников усвоил.

— Ну-ка, почитай нам что-то. — Настя Васильевна взяла со стола книгу, полистала ее и протянула мне. — Читай вот на этой странице.

Такой страницей меня бы никто не удивил: здесь буквы были величиной как воробышки, а мои глаза уже успели привыкнуть и к мелким, как мак. Я чесанул эту страницу, не спотыкаясь на точках и запятых, чтобы учительнице сразу стало видно мое знание. От такого чтения отец прояснился, учительница удивилась, а потом, смеясь, спросила:

— А ты еще быстрее не можешь?

— Могу и быстрее, вот дайте, — все в порядке.