Николай Серов - Комбат

— Понимаешь ли… — забыв и поздороваться, сбивчиво начал он, — я все хочу… Мне как-то неловко… Я ведь не хотел… Люблю я тебя…

— А я знаю, — просто ответила она.

— Знаешь? — удивленно и обрадованно спросил он.

Он говорил ей какие-то слова, но она по голосу, по взгляду его слышала другое: какая ты милая, хорошая, самая лучшая! В ее словах и он явственно слышал: как хорошо, что ты пришел, как хорошо, что ты со мною! Впереди послышались чьи-то шаги, и они оба испугались.

— Так я пойду, — торопливо сказал он.

— Иди, — с благодарностью, что он понял ее, проговорила она.

Школа стояла на отшибе от деревни, и, как постемнело, он, таясь, чтобы не увидели, пришел туда. Став под деревом школьного сада, он глядел на открытое окно ее комнаты, в котором билась под ветром белая тюлевая занавеска, иногда белым крылом выпархивавшая наружу. Он глядел на это окно с одной мечтой, чтобы она выглянула хоть на минутку. Она вышла на крыльцо и пошла туда, где он прятался. Это поразило его. Он подумал, что она просто шла куда-то по своему делу, но когда она, потупясь, стала перед ним, он понял, что она шла к нему.

Месяц высветил землю, и, чтобы свет его случайно не открыл их людям, они ушли в густую тень деревьев. С того вечера они тайком встречались каждый вечер. Он нежил и ласкал ее, и наслаждался тем, что она отвечала ему такою же любовью.

Свадьба была такой же, как и большинство в ту пору. Вовсю шла борьба со всем старым, в том числе и со старыми свадебными обрядами. Он и она сами воевали со старым, но каким должно быть это новое в свадебных делах, никто толком не знал, и, пока суть да дело, пожилые вершили все по старинке. Только венчаний не было, свою церковь закрыли, да он бы и не стал венчаться.

Когда из загса он ехал с молодой женой, у околицы их остановили все мужчины деревни. Один, самый умелый в таких делах, подошел к тарантасу и спросил:

— Что за товар везешь к нам, купец?

— Товарищи, ну это, право же, ни к чему, — хотел было возразить он.

— Товар этот тебе, что ли, ни к чему? Ай, купец! Не знаешь ты цены своему товару. Верно ли я говорю, мужики?

— Да уж, знамо дело, не знает.

— А ведь верно, мужики, что на редкость к нам такой товар возят, а? — опять спросил веселый, нарядный балагур, повязанный вышитым полотенцем.

— Знамо дело! Что и толковать-то!

— Да ведь это без свету светло, без огня тепло, в горе радость, в светлый день тройное счастье. Так ли, мужики? — и говорун повернулся перед толпой, сияя улыбкой, заражая всех своею радостью.

— Истинно так! — грянули все хором.

— А ну, купец, раскошеливайся, не скупись, давай проходную нам, чтобы в деревню не шлось, а само катилось!

И он обрадовался, что мать настояла взять в тарантас под сиденье ящик водки. Встал, крикнул:

— Проходную так проходную! На, мужики, веселись!

И завертелось, и загудело все, как велось сроду в их местах в таком случае. Жили не бедно, было с чего гульнуть. У дома встретили их: дружки невесту, шаферы жениха — и спели им свадебную, величальную и застольную и заставили целоваться не для формы, а от души, и пили за невесту, за жениха, за их родителей, за братовей и сестер, за кумовей и кум, за соседей и соседок до тех пор, пока языки во рту шевелились. Пришло время, и проводили женщины невесту в половину молодых, а потом до дверей мужчины-шаферы проводили жениха. Молодым в первый день свадьбы ни пить, ни есть за столом не полагалось, мать раньше покормила их, и теперь у него только чуть кружилась голова от шума и от всей свадебной кутерьмы. В комнате их было особенно нарядно. Новые половики на полу, белоснежная кровать, нарядные занавески на окнах. Горела лампа, но не ярко. Фитиль был увернут. Как закрыл за собою дверь, смущение свладело им. Повернулся, чтобы увидеть жену, и растерялся еще больше. Она лежала в кровати, натянув одеяло до подбородка, и, сжавшись вся, боязливо глядела на него. Весь вид ее, казалось, умолял — не тронь меня, не надо! Он почувствовал, что краснеет, отошел к столу, сел и не знал, как быть. Его неудержимо влекло к ней, а взгляд этот не пускал. Он так и просидел у стола до рассвета.

Чуть свет свадебники загудели снова. Вера проснулась и, прячась под одеялом, сказала:

— Отвернись, оденусь.

Что-то отчужденное, насмешливое послышалось ему в этих словах.

Когда вышли к гостям, один из подвыпивших уже мужчин, подмигнув, сказал:

— Эх, брат Колюха, нет слаще первую ягоду рвать! Потом уж по тореному ходить дело привычное будет.

— Больно до свежего-то охотники все! — недовольно возразила одна из женщин, но балагур не смутился, снова отпустил колкую шутку.

— Тьфу, бесстыдник! — ругнулась женщина, но он подсел к ней, норовил обнять и, как она ни противилась, уластил. Помирились и чокнулись очередными стопками.

Такие разговоры при Вере были недопустимыми, но сегодня все полагали, что и такое при ней сказать можно. Народ был прямой, грубоватый. Вера готова была сквозь пол провалиться, но приходилось сидеть.

— Мы пойдем погуляем, — выручая ее, сказал он и встал из-за стола.

Что компания была хоть и грубовата да проста, было очень хорошо тем, что никто не обиделся на них — раз хотят погулять, так пусть идут. А то в другой бы компании еще подумали, что жених гостей выживает.

— Идите погуляйте, — сказала мать, а кто-то из гостей еще поддержал ее.

— Знамо дело, освежитесь, поди-ка, Вере уж и тяжело стало все сидеть-то, а нам ничего, наливают, не обижают, хозяину спасибо!

— Пейте, гуляйте, на то и позвал, чтобы веселились, — отвечал он.

Они вышли в сени и, точно уговорившись, остановились и посмотрели друг другу в лицо. От его взгляда Вера вспыхнула вся, опустила глаза. В сенях была просторная, рубленная из бревен горница, где он любил спать в жару. Он торопливо открыл дверь горницы и поглядел на жену. Она не двигалась. Он порывисто поднял ее на руки и шагнул за порог, спиною прикрыв дверь. Прижавшись к его груди, она точно умерла, не издала ни звука, не сделала никакого движения, пока он, держа ее на руках, возился с дверью. Она повернула к нему лицо и посмотрела с испугом и с любовью. Обвила руками его шею и поцеловала. В этом поцелуе утонул для него весь мир и осталась в нем только одна она!..

Война застала его врасплох. Конечно, он знал, что такое фашисты, и тревога за то, что делается в мире, жила в нем постоянно. Во время испанской войны он ходил в военкомат, просился добровольцем — не взяли. Однажды в разговоре о том, что творится в мире, пожилой колхозник сказал:

— Два медведя в одной берлоге не живут. Нет! Все одно придется с ним схватиться. Когда ни когда, а придется.

Это выражало чувства и мысли и Тарасова. И горячо думалось: что ж, коли придется, так мы их так начнем честить, только успевай подставлять, где чешется! Но ему и в голову не приходило, что нынче придется воевать. Да и счастье его было так велико, что разве допустима была мысль, что рухнет оно скоро?