Анатолий Ким - Будем кроткими как дети [сборник]

Цай распродал быков, продал весь урожай на корню и тоже отправился в Маньчжурию, прихватив с собою серп с кровью дочери. Одиннадцать лет от него не было известий. О нем уже начали говорить как об умершем, но вдруг он вернулся в деревню, вернулся состарившийся, больной и оборванный.

Год он приходил в себя, не показываясь со двора, потом не спеша стал налаживать разрушенное хозяйство.

И вот, посоветовавшись с женою, он на старости лет обзавелся молодой наложницей, взял глухонемую девушку у бедной вдовы. И вскоре немая родила ему сына, здорового красивого мальчика, которого назвали Сунгу. Наложница с матерью перешла к Цаю, и все зажили одним домом.

Сунгу был удивительный ребенок. Пяти лет он сам запросился на учебу, в шесть лет знал уже «Тысячу знаков» и мог с понятием читать дидактические стихи. Три несчастные женщины молились на своего прекрасного мальчика. Сунгу всегда ходил чистенький и нарядный, словно сын какого-нибудь чиновного горожанина, засыпал на циновке с книжкой в руке. Глухонемая мать его, приземистая могучая женщина, зимою носила его на спине в соседнюю деревню, где находилась школа. Там Сунгу прославился тем, что начал сочинять стихи, удивлявшие старенького учителя-монаха. Тот только восторженно качал своей лысой головой, изъеденной рытвинами парши, и обводил кружочками каждую удачную фразу ученика. Этими кружочками были покрыты все листы в тетрадках Сунгу.

Когда ему исполнилось девять лет, отец умер от скоротечной болезни, начав мочиться кровью. Перед смертью он призвал мальчика, развернул тряпичный сверток и показал ему серп. Он все рассказал сыну и наложил на него заклятие: пока он не отомстит за сестру, пусть не заботится о собственной жизни.

— До того дня, когда свершится справедливое, на что у меня не хватило жизни, да не будет у тебя ни жены, ни детей, ни своего счастья и своей печали. А не сделаешь этого, значит, не свершишь своего человеческого назначения: ведь ты был выпрошен у судьбы только для мести.

Так говорил умирающий Цой, скручивая посиневшими пальцами одеяло на груди, и маленький Сунгу, испуганно глядя на него и кланяясь, обещал все исполнить. Отец умер, его похоронили рядом с дочерью, и с этого дня жизнь мальчика совершенно переменилась.

Он перестал ходить в школу. Целыми днями, словно порченый, он стал просиживать на земле у ворот дома, прижимаясь головою к забору. Он не хотел играть, читать книжки и писать, не уходил со своего места даже в непогоду. И тогда немая распилила на куски длинную жердь и устроила там навес, покрыв его соломенной циновкой. Люди говорили, что мальчика в эти часы отрешенного бдения посещает дух отца и беседует с ним о своей горькой неискупленности.

Прошло время. Однажды зимою на окраине селения показалась двухколесная высокая телега, запряженная усталой, мокрой лошадью. На телеге поверх наваленного скарба восседал толстый человек с красным круглым лицом. Шел влажный снег, и на этом лице блестели мокрые дорожки талой воды. Сзади, в самом уголке телеги, жалась, накрывшись рогожами, маленькая фигура женщины. Повозка по изрытой дороге, покрытой желтыми лужами, подъехала к дому Цая и остановилась. Человек обернулся к воротам и крикнул, обращаясь к сидевшему под навесом мальчику:

— Эй ты, мудрый даос! Отвечай скорее, здесь ли по- прежнему дом уважаемого Цая?

— Да, дядюшка, — ответил Сунгу.

— Тогда поди позови кого-нибудь из породы Цаев, — приказал толстяк.

И Сунгу ответил ему:

— Вы можете поговорить со мной. Я сын Цая.

Как сын? — удивился человек. — Как так сын? Разве у Цая был сын?

— Да, — ответил мальчик, — я сын от его наложницы. Меня зовут Сунгу.

— Сунгу?! — оторопело переспросил толстяк. — Вот как! — И он приподнял над собою кнут, собираясь хлестнуть по лошади, и та уже напряглась было, готовая принять удар и стронуться с места.

В эту минуту во дворе появилась старая жена Цая.

— Ян! Ян-ге! — хрипло закричала старуха. — Ты зачем явился на мой порог, собака?! Ты почему не сгнил где-нибудь в канаве, у-у… — завыла она и заплакала, потрясая над головой тощими кулаками.

— Эй ты, старая тигрица! Чего орешь? — крикнул Ян, ненужно натягивая повод и задирая лошади голову. — Позови лучше своего хозяина, — говорят, он десять лет искал меня по всему Китаю! Позови его — вот

он я, самолично явился! А то Китай большая страна…

— Двадцать пять лет уже!.. Двадцать пять лет проклинаю тебя перед небом! А ты все еще жив! Ну почему?! Почему-у?! — Схватившись за голову, старуха стала выдирать пучками седые волосы. — Сунгу! Мальчик! Иди скорее, сынок! Скорее!

— Так он умер, говорят, умер твой муженек, а? — весело прокричал Ян и захохотал, вздрагивая плечами; молодцевато размахнувшись, стегнул кнутом по лошади.

Отъезжая, он слышал вопли старухи:

— Сунгу! Сунгу, сыночек! Гляди! Запомни этого человека! Вот кого ты должен серпом!.. Ха-ха! Серпом его на мелкие кусочки! О-о! Как он мою дочку…

И, оглянувшись, Ян увидел, как мечется в воротах растрепанная старуха, впившись одной рукой в плечо мальчика и размахивая другою.

Ян с женою поселился в соседней деревне, откуда был родом, купил себе дом, землю. Говорили, что он много лет провел на тайных серебряных рудниках и сказочно разбогател. Другие говорили, что он содержал игорный притон в Мукдене. Землю Ян своими руками не обрабатывал, отдавал в аренду, а сам пьянствовал и бил баклуши по соседям. Яна люди принимали, потому что прошло двадцать пять лет, как совершилось страшное дело, с тех пор в округе и по всей земле случилось немало других дел. К тому же маленькая жена Яна, которую он привез из дальних мест, оказалась замечательной лекаркой и прорицательницей, женщиной доброй, и к ней ходили лечиться и гадать из всех окрестных сел. Детей у них не было, достаток был, и зажиревший Ян жил в свое удовольствие, не просыхая от пьянства.

Так прошло лет десять. Возмужавший Сунгу не проявлял ничего такого, что дало бы повод подозревать его в намерениях кровной мести. Он исправно занимался крестьянским делом, кормил трех старых женщин и слыл за хорошего, смирного парня, умелого хозяина. Все, казалось, было позабыто и прощено, — а если и не прощено, то по крайней мере томление по мести источено забвением и убаюкано заботами мирной жизни. Однако стариков, помнивших еще заклятие покойного Цая, настораживало упорное нежелание Сунгу обзаводиться собственной семьей, хотя давно было пора парню жениться.

Вода бежит подо льдом, огонь тлеет под пеплом, многозначительно говорили старики. Он сын Цая, а тот был серьезный человек.

Как-то встретились в дождливый день под мокрой скалою Сунгу и старый монах, детский учитель. Утирая пучком мягкой травы мокрую голову, монах стал расспрашивать Сунгу, как он живет, пишет ли по-прежнему стихи.