Анатолий Ким - Будем кроткими как дети [сборник]

Но в эту ночь ему не суждено было уснуть.

Каким-то особенным запахом, горьким и пронзительным, вдруг повеяло на него, и этот запах не давал ему покоя. Он ворочался, принюхивался к постели, зажигал настольную лампу и, сидя на кровати, оглядывался вокруг, пытаясь определить, откуда же запах.

И тут за спинкой кровати увидел он висевшую на гвозде кофточку жены. То была заношенная, бесцветно- серая от частой стирки, крошечная кофточка без пуговиц, рукава все еще были слегка подвернуты.

Он снял с гвоздя эту жалкую кофточку и, закрыв глаза, долго держал ее перед собою… Так вот что остается после человека в мире физических тел. Высокие монументы на площадях, слава полководцев и вождей, великая формула Эйнштейна… И горький запах человеческой неутоленности, безвестно витающий над прахом долин… Только глупец может отделить гремящее торжество вечных дел от тихой погибельности безвестных душ, единое от частного. Ничто от Всего, Человека от Человечества. Но почему так горек запах?.. Но ведь была же Мёко, была! А теперь пропусти сквозь пальцы хоть все вещество Вселенной горсть за горстью — нет ее!

Ри Гичену хотелось сейчас заплакать, мучительно хотелось, но этого ему, счастливцу на этой земле, не было дано. Он бросил кофточку на кровать и, поднявшись, вновь оделся.

Рано утром — рассвет еще чуть просветлил небо над крышами — старуха, мать Гичена, перебудила всех соседей. Таща за руку хныкавшего, зевавшего внука, она бегала от дома к дому, стучала в окна и всем рассказывала об исчезновении сына. Ночью старухе почудилось, что сын разговаривает с умершей невесткой, голос ее поманил с улицы: «Гичен, идите сюда!», на что сын ответил: «Иду!» И вот наутро постель его оказалась пуста.

Его нашли на берегу моря, возле старых барж. Весь мокрый, в налипшем песке, он лежал лицом вниз под боком дырявого кунгаса. Когда его растолкали, он не мог объяснить, каким образом очутился на этом месте.

Через неделю Ри Гичен с матерью и сыном уехал из города на материк, — должно быть, навсегда.

А вскоре настал день поминовения, и в полночь в доме столяра Цоя собрались мы все, любившие Мёко; на столик выставили поминальную табличку. Утром старый столяр и сестра Гичена пошли на кладбище — просить прощения у Мёко и помолиться перед ее могилой о счастье всех живущих.

На кусте шиповника Мёко, посаженном ее отцом, ягоды налились звонкой огненной краснотой, и маленькая птичка, весело потряхивая хвостом, сидела на колючей ветке, щипала сладкую ягоду.

Третьего дня зашла женщина в соседний двор и подошла к другой женщине. Та мыла рис в большой медной миске.

— Ой, сестрица, ничего-то вы не знаете, ничего! — сказала пришедшая.

— Чего это я не знаю? — спросила хозяйка, вороша мокрой рукой рис.

— Ничего не знаете, ох, ничего! — снова затянула гостья и вдруг заплакала.

— Да что это я такое должна знать? И чего это вы плачете? — в сердцах проговорила хозяйка и, отвернувшись, стала сливать в лохань белые рисовые помои. Затем налила в миску свежей воды и снова стала ворошить рис — на второй промыв. Говорить сама не хотела — недолюбливала она соседку, которая называлась ее сестрой. Их мужья были из одной многочисленной фратрии побратимов.

А та плакала, плакала, некрасиво сморщившись, зажимая пальцами нос. Но, так и не объяснив толком, чего же кто не знает, и уж никак не объяснив своих слез, соседка удалилась.

А через день она сбежала из дома, уехала на пароходе по Амуру, забрав грудную дочь и прихватив швейную машинку. Что сбежала, об этом не сразу догадались в селе. Ну, уехала и уехала, мало ли куда. Машинку взяла — надо, знать, кому-то что-то шить.

Правда, мальчонка ее Мансам увидел завязанную в

узел тяжелую машинку и заподозрил неладное сразу. Когда мать, торопливо попрощавшись с ним на пристани, подхватила узел и села на пароход, мальчик вдруг разрыдался и взбежал за нею по сходням. Он догнал мать и уцепился за одеяло, которым был привязан ребенок к ее спине. Женщина обернулась и, не спрашивая ни о чем, тоже заплакала. Это еще более испугало мальчика, 1и он не хотел отстать от нее. Но она погладила сына по голове и сказала:

— Иди домой, Мансам. Смотри за сестрой. Сестра, знаешь, с огнем балуется. Как бы дом не подожгла!

— А почему вы плачете? — спросил тогда сын.

— Потому что жалко тебя. Не могу взять с собою. Сестру твою нельзя оставлять одну. Иди, мальчик!

И тогда Мансам, всхлипывая, отцепился от матери и вернулся на берег. Пароход ушел, и с тех пор он не видел матери много лет.

Его отец обычно надолго уходил в лес. Земли у него было мало, и на прокорм он зарабатывал отхожей лесной работой. Молчаливый пожилой человек, отец Мансама был старше жены на семнадцать лет.

С некоторых пор у него в доме жил пришлый человек по имени Пя Гир, по прозвищу Бык. Не крестьянин, не рабочий, бессемейный переселенец из Кореи, он остановился в доме лесоруба, чтобы, как говорится, «колоть хозяйке дрова». По-другому — просто постояльцем, квартирантом. Ибо никогда Бык Пя не колол дров, — угрюмый, здоровенный мужик, он все свободное от случайной работы время валялся в пристройке и смотрел в потолок. И вскоре тайно сжился с хозяйкой. Чем он прельстился — непонятно. Хозяйку когда-то крестил русский поп, нарек Василисой, но ни законов, ни молитв христианских она не знала. Известна была сварливым нравом. Лицом была серая, незаметная, словно картошка, взятая наугад из мешка. Лет ей было за тридцать. Сыну около четырнадцати, дочке следующей двенадцать.

Послали в лес за хозяином. Вернулся тот и как сел во дворе под деревом, так и просидел безмолвно до темноты, в дом не входя. А потом принялся хозяйствовать. Кашу примется для детей варить, да все сожжет. Глядит в огонь, не шелохнется. Дети с ним за неделю запустились, хватали куски у соседей, а отец словно ничего не замечал.

И тут пришла весть из Хабаровска. Видели их там вместе, Быка Пя и Василису. Тогда засобирался лесоруб.

Пошел к соседке, той, к которой жена его приходила плакать накануне своего побега.

— Зачем вам она, брат? — спросила женщина.

— Не мне. Детям мать нужна, — кротко отвечал лесоруб.

— Бросьте. Найдите другую жену.

— Нельзя…

И он уехал, оставив детей на попечение соседей, и больше не вернулся домой.

2

В Хабаровске впервые паровоз увидел. Как заметил, что надвигается на него черная громада, так бегом кинулся прочь. А рельсы шли далеко в стороне от него.

Увидел прилично одетого корейца и поплелся за ним. Тот долго шел, заложив руки за спину, косился на него, потом остановился и спросил сердито:

— Чего вам надо от меня, земляк? Сладкую конфетку, что ли?

— Я не ребенок, — смущенно ответил лесоруб. — Я ищу жену в бараках для корейцев. Не знаете ли случайно, где это?