Сергей Сартаков - Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот

Помощник механика издевается:

— Головой, Барбин, думать надо.

Вообще-то, конечно, головой… Интересно, сам чем он думал, когда заставлял меня колотить молотком по ключу, если знал, что гайка с левой резьбой? Я промолчал, не стал огрызаться. Но злость в душе у меня в этот момент ворохнулась лютая. И не к «сапожнику», а к этой самой технике. Получается, я, Костя Барбин, перед какой-то гайкой в дураках оказался! Да если б я захотел… Готов на спор: разберите до последнего винтика любую машину и замкните потом меня одного, даже без хлеба, в помещении, где она распластанная лежит. Соберу. Умру — а соберу. Ведь это все как настроишь себя, на какой лад. Маше, когда она пошла учиться на радистку, я подивился: трудно. А Маша тогда сказала: «Не боги горшки обжигают!» Вообще-то правильно. И Костя Барбин может обжечь.

Вернулся главный механик, покачал головой: у нас не шито, не порото. Махнул рукой:

— Ладно, ребята, ступайте. Теперь я уже сам здесь займусь. Муфту нам не скоро выточат.

— А как же тогда? По расписанию пора уже выходить из Дудинки.

— Как, как! Без машины все равно не двинешься.

Стало быть, выйдем с опозданием. А Иван Демьяныч беда как не любит опаздывать.

Вылезли мы из машинного отделения, отмылись и пошли кто куда. Шахворостов с Фигурновым спать, Тумарк — снова на берег, а я в корму теплохода, на палубу в кресло, в котором любил сидеть Иван Андреич. Сел подумать. И почитать его книгу. Я ведь вовсе забыл сказать вам, что она действительно в каюте у него оказалась. Но мне проводница отдала ее, когда мы уже подплывали к Дудинке.

Вы спросите: а какая же надпись была в книге сделана?

Вот какая:

«К. Барбину.

Юный друг мой, если тебе не хочется читать эту книгу, сразу брось ее в Енисей.

Ак. И. Рощин.

Теплоход «Родина», 1954».

Я долго ломал голову, почему он подписался: «Ак. И. Рощин». Что за «Ак.»? И вдруг сообразил: академик. Ничего себе! А я — то считал его за простого инженера…

Книга Ивана Андреича начиналась так:

«Вот я стою у края земли, и возле ног моих неумолчно плещется море. Оно подвижно, оно всегда подвижно. Вода — это движение, может быть, на первый взгляд незаметное или непонятное. А движение — это энергия. Сила. Сила воды — вечная сила, которая служила всем поколениям человечества. Но за всю долгую жизнь земли человек не взял от воды ее силы столько, сколько он мог бы взять и сколько он будет брать когда-нибудь в один, может быть, год. Этого достигнет, добьется ум человеческий…»

Когда книга академика начинается так, разве бросишь ее в Енисей?

Так была написана не вся книга Ивана Андреича, а только предисловие на четыре с половиной странички. Потом фразы читались тоже легко, но в каждой из них сидело одно, а то два и три совершенно незнакомых мне слова. Иногда я догадывался, что они значат, а чаще становился в тупик.

Иван Андреич мне говорил: «Читать ее скучно. Но ты стисни зубы и читай. Три, четыре раза одно место перечитывай, пока до корня в нем не доберешься. На непонятное слово наткнешься — спроси, поищи в словаре. Не забегай вперед, пока не разберешься в прочитанном. И так иди до конца».

Тогда мне это показалось чем-то вроде коротенького рассказика о китайских мудрецах. В «Огоньке» я читал. В этих рассказиках всегда есть второй смысл, который сразу и не заметишь. Тогда в словах Ивана Андреича я тоже не уловил второго значения, хотя чувствовал, что оно есть. Теперь я понял, в чем тут штука. Если ты, Костя Барбин, дочитаешь эту книгу до конца и все-все в ней поймешь до последнего слова, — ты выучишься сам так, как любой инженер, для которого написана эта книга. Вот оно что! И вот что тогда значат слова: «Если тебе не хочется читать эту книгу, брось ее в Енисей».

Да, тут подумаешь… Эти слова до единого все понятные, в энциклопедию лазить не надо. А ведь что за ними стоит? Сколько в этой фразе еще не написанных слов? Разве нет здесь такого: «Если ты, Барбин, считаешь, что жизнь моя прожита бесполезно, не читай эту книгу! Если думаешь, что свою жизнь не сумеешь сделать более полезной, чем я свою, не читай эту книгу! Если тебе вовсе нечему от меня научиться, брось книгу в Енисей!»? И еще такого: «Юный друг мой, вот я, старый инженер, академик, поверил в тебя, поверил, что ты не проживешь свою жизнь напрасно, мелко и для людей бесполезно. Моя жизнь, мои труды принадлежат всем, читай кто хочет. А я передаю свой труд тебе особо. Одни его просто прочтут, а другие могут продолжить. Я хочу, чтобы ты продолжил его. Сейчас тебе это страшно слышать. Но ты ведь Барбин! Ты сам говоришь: Костя Барбин очень сильный. Неужели твоей силы хватает, только чтобы свои матросские обязанности выполнять? Нельзя работать меньше своих сил, меньше своих способностей».

Ладно! Ясно, что за надписью Ивана Андреича не договорены все эти слова. Книга у меня в руках. Я прочитал в ней интересное предисловие. Все в нем понял. Остальное, захочу — тоже пойму. Но дальше книга пошла скучнее. И читать ее, честно говоря, мне поэтому только и не хочется. Как быть?

Не читать? Положить в сундучок на память или перелистать с пятого на десятое? Но это ведь и будет — бросить в Енисей! Не в том дело, что Иван Андреич придет проверять, где она у меня. Он не придет. Тут дело только моей совести. Поэтому он так и написал. Вот ведь сделал подарочек!

Прочитать так, как хочет Иван Андреич? Прочитать и понять все до последнего слова… О-го-го! Знаем, что это значит! А главное в другом: для чего? Только чтобы не сфальшивить перед своей совестью — раз, и уважительно отнестись к Ивану Андреичу — два? Ради этого он и сам не стал бы дарить свою книгу. Словом, куда ни поверни, все идет вразрез тому, как привык я до этого думать.

Прежде я не мучил себя размышлениями. Поймал одну какую-нибудь мысль по радио, другую подцепил из газеты, третью подсунул Вася Тетерев, четвертую — Илья Шахворостов. И пожалуйста, как говорится, программа жизни на текущий день. Что твои войлочные туфли: удобно, тепло, нигде не жмет!

А тут я и не заметил, как встал и начал сновать по корме, потом обежал весь теплоход и, наконец, остановился у перил, как раз против окна радиорубки. Отсюда очень хорошо была видна золотая даль Енисея, как море, совсем без берегов. На реке стояла безветренная тишина, вода сверкала под ночным солнцем, гладкая как зеркало, но все-таки было понятно, что она движется.

И мне припомнилось начало из книги Ивана Андреича: «Вот я стою у края земли, и возле ног моих неумолчно плещется море». Я тоже стоял у края земли, и у ног моих струился, двигался Енисей и чуточку плескался в борт теплохода. Иван Андреич стоял у края земли не зря, он написал важную и нужную книгу. А я? Вот постою еще немного и пойду спать. Иван Андреич сегодня уже, наверно, слазил в шахту мерзлотной станции. По круто поставленным лестницам-стремянкам ему с негнущимися ногами спускаться было трудно, тяжело. Я тоже сегодня ходил по вечной мерзлоте, но, как козел, легко прыгал с кочки на кочку. Иван Андреич сейчас, наверно, сидит и обдумывает тайны, какие в шахте ему открыла вечная мерзлота. Какие тайны открыла она мне, когда я шлепал по болоту?