Сергей Сартаков - Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот

— Костя, ты чувствуешь, как туго бьется вода под винтами?

Я уже говорил, что мы сидели на носу теплохода, но я тоже чувствовал, как тяжело работают винты, чтобы толкать наше судно вперед наперекор быстрине Енисея. И я понимал, что Маше нравится эта борьба огромной реки и теплохода. Мне тоже нравилась. И очень хотелось сказать: «Эх, и мне бы вот так, на всю свою силу!» Но я этого не говорил, потому что тогда в громких словах пропала бы вся красота мыслей, которые сейчас владели мной. И еще не говорил потому, что это все Маша хорошо и сама понимала, иначе она не прислонилась бы ко мне своим крепким и горячим плечом.

Я тихо говорил:

— Да-а…

И это, по сути дела, значило, что очень хочется мне, как Ивану Андреичу, не зря прожить свою жизнь. Только нужно мне, очень нужно, чтобы кто-то по-настоящему понял меня и помогал бы мне, потому что один я ничего не могу…

Так мы просидели до тех пор, пока солнце не прожгло своими острыми лучами пихтовые, заросли на берегу. Ночная прохлада стала сменяться нежным утренним теплом.

Маша встала первой, зябко повела плечами, должно быть, за спиной у нее припрятался еще холодок, зевнула. И засмеялась:

— А спать не лягу, сон только на губах у меня. Пойду почитаю.

Я спросил:

— А что ты читаешь?

Она опять засмеялась.

— Очень скучную книгу, Костя. Учебник. Что же, радисткой, что ли, мне всю жизнь оставаться. Хочу выучиться на радиотехника, а может, и на инженера. Времени у меня здесь свободного много.

И я сказал:

— А я тоже читаю очень скучную книгу.

У Маши в глазах мелькнуло вроде сомнение.

— А ты на кого?

Как тут ответить? И я сказал не напрямую.

— Это совсем не учебник. Книга называется «Гидроресурсы Сибири и Дальнего Востока».

Маша молча пожала плечами.

Это можно было понять так: «Странно. Какие ты книги читаешь…»

И я сразу прибавил:

— Ее написал академик Рощин.

Но Маша все равно глядела на меня с удивлением.

— Ну, Рощин… Иван Андреич. Он подарил мне эту свою книгу. С надписью. Хочешь, я тебе покажу с какой? И он мне сказал еще…

Остановиться я уже не мог. Мне нужно было вылить, выплеснуть поскорее кипяток из моей души. Очень долго держал я его в себе. А я знал: сейчас Маша поймет. Маша — прежняя. Я ей пересказал все, что было говорено между мной и Иваном Андреичем с первой нашей встречи. Все, все, и даже последнее: «Девушку береги, любовью девушки не играй». Только где прямо о Шуре говорилось — этого я не рассказал. Не мог, не хватило духу выговорить. А Маша слова про любовь девичью, которую нужно беречь, наверно, приняла на себя, потому что щеки у нее, как от сильного ветра с морозом, сразу зажглись. Но это ведь и у всякого так, когда про любовь ему говорят.

Закончил я тем, что рассказал про надпись Ивана Андреича: «Не хочется читать эту книгу, брось ее в Енисей».

Маша скорее сама с собой, чем мне, сказала:

— И ты стал читать эту книгу? Просто так — только бы прочитать?

Она могла бы не только потихоньку, еле слышно это сказать, могла бы даже только подумать, но я все равно догадался бы. И поэтому, может, и не совсем на прямые Машины слова я ответил:

— А это как: «Давай, Сергей, за Маркса тихо сядем…»?

— А ты можешь, Костя? — сказала Маша.

— Я хочу, — сказал я.

Весь этот день был удивительно тихим и солнечным. Механики беспрестанно что-то колдовали в машине, я часто слышал такие слова: «Еще шесть оборотов… Еще восемь…» — и теплоход наш все круче вспарывал Енисей. Вася Тетерев бегал по лесенкам и покашливал в руку: «Мы можем и еще прибавить оборотов в машине. Я думаю, мы сможем идти еще быстрее».

Я остановил его и спросил, как, куда и когда я могу записаться, чтобы заочно окончить речной техникум по судоводительскому отделению. Вася посмотрел на меня как на гладкую стенку, должно быть, вопрос мой не дошел до его сознания, и я тогда все повторил снова.

— А-а! Подай, Барбин, заявление мне. Разберемся. Это очень хорошо, это еще больше тебя поднимет.

Я захохотал, и Вася посмотрел на меня огорченно.

— Опять за прежние глупости? Я думаю, Барбин, тебе этого не следует делать. Мне хочется, чтобы ты этого не повторял.

Тогда я состроил самое смиренное лицо.

— Это в последний раз, Тетерев.

И Вася, довольный, побежал вверх по лестнице. А я решил, что насчет техникума мне надо будет лучше поговорить с Машей. Только не сразу, а как-нибудь потом. Когда действительно я сам еще хорошо подумаю. И тут же такая мысль появилась: «Если я всегда смеюсь над Тетеревым, зачем я голосую за него на выборах? Потому что он, по честности своей и по слабохарактерности, берет на себя всю комсомольскую работу? Так это не столько ему — сколько и нам в укор. Как раз так, как говорила Маша когда-то о Лепцове: «Мы все друг за друга ответчики. Нам до всего дело должно быть». Тумарк Маркин грозил, что не будет больше голосовать за Васю Тетерева. А я по-прежнему буду. Но зато и поддам же ему пару. Побольше, чем поддавали мне!»

В обед меня накормили очень здорово. Потом какая-то пассажирка из Норильска угостила меня ананасом. Добрую половину от него отрезала. Консервы из ананасов я и раньше покупал, а вот «живого» попробовал в первый раз. По-честному говоря, наша сибирская облепиха вкуснее и душистее, но тут мне дорого было то, что все же редкость большую удалось отведать, а еще дороже — что женщина эта угостила меня с каким-то особенным удовольствием. Заметно было, что великая радость распирает ее и готова она угостить хоть весь мир, и в первую очередь тех, кто сейчас такой же веселый, как она. Потом уже я узнал, что едет она в Москву за сыном, которого еще малышом фашисты увезли в Германию, а теперь, наконец, наши сумели разыскать его, вернуть родной матери.

Иван Демьяныч дал постоять за рулем никак не менее часа. И хотя здесь плесы открытые, широкие, даже без бакенов, вали от одних створов к другим напрямую, но все-таки очень это приятно чувствовать, что весь корабль сейчас в твоих руках.

Вообще этот день был сплошь удачливый и веселый. Ведь подумать только: к примеру, даже нож-складничок, который я в Красноярске еще потерял, теперь нашелся! Сунул, оказывается, я его зачем-то в дорожный свой сундучок.

С таким превосходным настроением я и улегся спать. По моих расчетам становиться на новую вахту мне было нужно после Нижне-Имбатского.

Заснул я сразу очень крепко и видел во сне, что пробираюсь какой-то вовсе новой дорогой к самым дальним и диким Столбам. А цветов вокруг — море целое! На горах огнистые саранки и, как солнце, золотые лилейники. По лощинам — махровые жарки, а у шумливых ключей, по тарелке величиной, пунцовые пионы, как у нас называют их — «марьины коренья». В живой природе так много за один раз всяких цветов не увидишь, хотя и очень богата Сибирь цветами, ну, а во сне и не такое бывает. Во всяком случае, это лучше, чем когда пауки или черти снятся!