Владимир Шмерлинг - Дети Ивана Соколова

Я вскочил и сделал несколько шагов по комнате. Всюду лежали ребята, закутанные в трофейные шинели, в какие-то половики, тряпки. В темноте трудно было разглядеть, у кого какие волосы. Я осмелел и стал вглядываться в спящих. Кто-то застонал.

В углу, сидя на кирпичах, дремала Александра Павловна.

Я терпеливо ждал наступления утра.

Проснулись все разом. Одна девчонка заревела, и этот рев сразу же был дружно поддержан со всех сторон.

Я посмотрел на своего соседа. Неужели и он, как только проснется, сразу заплачет? А он проснулся и сказал с ожесточением:

— Опять ревут! Убегу!

Александра Павловна бросилась к плачущим.

Так начался день на новом месте. Свет проникал только сквозь щели, и днем здесь все так же мигала коптилка.

Утром на помощь Александре Павловне пришли другие женщины. Каждая из них что-нибудь держала в руке: ведро, утюг, топор.

Одни кормили малышей, другие что-то скребли, перешивали из старого красноармейского белья.

Александра Павловна всех подбадривала и шутила:

— Я сама несерьезная, а народ подбираю серьезный. У нас у всех двигатели внутреннего сгорания — вот и держимся.

И мы с Сережей получили задание: очищать лопатой кирпичи от присохшей глины. Этими кирпичами надо было заделать пробоины в стене. А потом мы ободрали зеркало, которое должно было заменить оконное стекло.

Через несколько дней мы обходились уже без коптилки. В комнате стало светло. В один просвет вместо фанеры было вставлено зеркало; в другой — стекло от автомашины; третье же было составлено из небольших фотопластинок.

Какие мы все были тогда заморыши! Кто в гнидах, кто в болячках, десны кровоточили, многие ходить не могли. Потому, должно быть, стоило только одному заплакать, как плакали все. Конечно, не я и не Сережа. Мы были самыми старшими, и Александра Павловна давала нам одно поручение за другим.

Кухня была за квартал от детского приемника. Там уцелела большая печь и хлеб замешивали в ванне, очень белой и чистой. Все мы тогда никак не могли насытиться и были похожи на жадных птенцов.

Принесли нам одного мальчугана. Ножки тоненькие, как ниточки, а живот большой. Был он весь в шрамах, ожогах; даже взрослые боялись до него дотронуться. Кто бы ни подходил к нему — он дрожал и всех сторонился; по временам начинал кричать:

— Капустки горсточку!

А одна девочка была очень бледная, прозрачная, как стеклышко. Закрывала глаза руками, боялась света. Чуть посмотрит на свет — слезы текут и от боли плачет.

Помню, как однажды кто-то тихонько постучал в дверь. Это был командир. Он держал на руках девочку, завернутую в меховую телогрейку. Она спала, и командир боялся ее потревожить. Девочка так и не проснулась, когда ее водворили в наш дом. Командир просил оставить телогрейку девочке. И еще он просил назвать ее Надеждой и, если не найдутся ее родители, Михайловной.

— Это я Михаил, — сказал он негромко. — Я и фамилию для нее придумал, пока нес: Сталинградская. С такой фамилией я ее везде найду, — добавил он и еще раз посмотрел на девочку.

Где она сейчас, Надежда Михайловна Сталинградская?

А другого малыша — лет двух — к нам принесли танкисты. Они вытащили мальчика из какой-то ямы, он был весь в крови, но, когда его вымыли, оказалось, кровь на нем чужая. Только обмыли его, он улыбнулся. Поэтому и прозвали его «Маленький, да удаленький».

В нашем домике становилось все тесней. Днем я и Сережа старались как можно скорей уйти из нашего шумного дома. Мы стали с ним вроде трофейной команды. Отдирали мешковину, которой были обиты потолки фашистских блиндажей; собирали посуду, ролики, пятнистые плащ-палатки, походные фляги в суконных чехольчиках, коробки порошка от пота ног, огарки свечей, всевозможные флаконы и баночки. Один раз огромную перину приволокли.

Из немецких блиндажей долго не выветривался какой-то особенный запах, пахло какой-то дезинфекцией, лекарством.

В одном из них было разбросано много открыток с изображением военного с клоком волос на лбу.

— Главный фашист, Гитлер, — пояснил я Сереже. Он схватил открытки и начал гвоздем прокалывать глаза Адольфу. Таким я еще не видел Сережу. Он дрожал, топал ногами, все в нем клокотало.

По дороге обратно он прицелился и швырнул кирпичом в огромную сосульку. Она рухнула вниз с куском карниза. Сережа еле успел отскочить. Он долго не мог успокоиться и продолжал с ожесточением сбивать сосульки.

Я так и не знал, кто он и откуда. Сережа ничего, ничего не знал о себе; все время мучительно старался что-то вспомнить. Но все, что происходило недавно, он помнил отлично.

Сережа был проворен и очень легок, двигался почти бесшумно и видел так, будто в каждом его глазу было по стереотрубе.

Это он в одном из дворов обнаружил нераспакованные снаряды, завернутые в бумагу, густо смазанные каким-то жиром; не раз подзывал он минеров и показывал на заминированные приманки, начиненные смертью.

Я даже надеялся, что Сергей поможет мне найти Олю.

Как-то стали мы просить, чтобы для нас в детском приемнике елку устроили.

.. Елка упиралась в самый потолок. Украсили ее петушками и бабочками: навесили пульки, ролики, кубики какао в красной обертке, полученные в подарок от бойцов.

Много тогда гостей у нас побывало.

С Тракторного завода пришла невысокая девушка в военном полушубке. Сразу показалась она мне очень знакомой. А когда подружки назвали ее Лидой, я вспомнил подвал и щель, пробитую в стене.

Все так и ахнули: к нам в гости и сам дед-мороз пожаловал. На нем был вывернутый полушубок и снежная борода из белой ваты. Всем хотелось потрогать деда-мороза за бороду.

Дед-мороз взял в руки автомат и начал рассказывать о деде-партизане, будто про себя. До сих пор запомнилось мне:

Спросил я Лиду про Шуру, но вокруг нее шумели девочки, и она невнимательно слушала меня. Когда же я несколько раз настойчиво повторил свой вопрос и сказал, что Шура была высокой и членские взносы в райкоме комсомола собирала, Лида сразу внимательно на меня посмотрела, задумалась и сказала:

— Мы дружили. Все меня уговаривала в парашютный кружок записаться. Я недавно отца ее, капитана, на переправе встретила. Говорит, Шура жива и невредима. Долго писем от нее не было, а потом сразу в один день целую пачку получил. Пишет ему, что сейчас она на каких-то курсах… А ты откуда ее знаешь? — спросила Лида, но, не дождавшись моего ответа, сказала: — Теперь парашютисты нужны!

Хотел я попросить Лиду, чтобы узнала она Шурин адрес у капитана, но потом решил — больше не буду к ней приставать.

Лида сама ко мне подошла:

— Кто она тебе, Шура, знакомая или родственница?

— Бабушка Наталья Антоновна! — выпалил я по прежней привычке.