Александр Рекемчук - Избранные произведения в двух томах. Том 1

Но было уже поздно.

Тимофей Акимович быстро убрал деревянную лестницу, положил ее наземь.

Теперь хозяйке было не слезть.

— Я сейчас, ребятки, — засуетился он. — Я сейчас. Стаканчики…

И скрылся в доме.

— Тимофей! Немедля поставь лестницу… — приказала Нюшка, не видя, что он исчез.

— Здравствуйте, Анна Степановна, — поклонился ей в пояс Сереня. — Как поживаете? На зиму сенцом уже обеспечены?

Нюшка Крайняя нагнулась, стала шарить, искать, чем бы запустить. Да не нашла.

— А вам оттудова, Анна Степановна, Москву не видать? Телебашню хотя бы?

— Ух, гад… — остервенела Нюшка.

А из дому на рысях выбежал Тимофей Акимович.

— Вот, ребятки. Стаканчики… Погодите, я сейчас.

И кинулся к ближайшей грядке. Зашуровал куцепалой рукой в ботве. Вернулся, держа горстку крохотных огурцов, колючих, с еще не отсохшими желтыми цветочками на рыльцах.

— Вот, закусочка, — сказал он, избегая смотреть на чердак.

Сереня сдернул печать и торжественно разлил в три стакана.

Нюшка разразилась сверху страшным для ушей, замысловатым, отборным, тягучим, как надгробное причитанье, коренным хрюнинским матом.

— За ваше здоровье, Анна Степановна! — сказал Сереня. — Будьте здоровы.

Они все трое чокнулись стаканами.

— Тимофей, а Тимофей… — вдруг ласково и тихо позвала Нюшка. — Поставь лестницу, Я вам яичек принесу, у меня сварены.

Они выпили.

— Бр-р-р… — замотал головой Акимыч, вслушиваясь в самого себя, как она пошла.

снова затянул Сереня.

Хорошо тут было, в тенечке, под яблоней с уже осыпанной завязями ветками.

— А тебе, Витька, будет дома, — мстительно сообщила Нюшка. — Скандал будет.

— Какой еще скандал?

— А такой. Ты у бабы Нюры икону своровал? Образ… Своровал. Уже с утра было крику. И зачем — тоже известно: дачнице своей поднес, что в палатке живет… Ластишься к ней? Ну, погоди. Райка уж про это знает.

Сереня ободряюще подмигнул Витьке. Не боись, мол. Ну, попадет маленько. Так и мне того не миновать. А уж Тимофею — ему будет полная кара.

— И на кой бы ей, прости господи, лярве эдакой, образ божий? — не унималась под крышей Нюшка.

— Вы, тетя Нюша, не очень-то… — обиделся и вспыхнул Витька. — Язык не распускайте.

— А ты мне как смеешь указывать? Я на своем дворе или на твоем? На своем дворе, в своем доме. Что хочу — то и скажу!

— Ты пока не в доме, а на крыше сидишь, Анна Степановна, — уточнил Сереня. — Вроде как птица. Ну, покаркай…

— Тимофей! — заорала Нюшка. — Ставь лестницу — я вас всех сейчас…

— Давайте, ребятки, давайте. Скоренько… — заторопил обреченный хозяин.

Они разлили все, что осталось, выпили.

— Осрамил святую икону, грех-то какой взял, — заметив, что водке конец и теперь воевать уже не из-за чего, укорила напоследок Витьку Нюшка Крайняя. — Будет тебе от бога наказание.

Витька отмахнулся лениво.

— Ладно вам… Все это, тетя Нюша, вранье. Пережитки у вас.

— А ты не скажи, — заступился вдруг за жену Тимофей Акимович. Он тоже уяснил для себя, что водке конец, и к нему вернулась некоторая степенность, рассудительность. — Не скажи, Витек… Вот случилась со мной такая история.

У Витьки и Серени сразу сделались скучные лица. Потому что они эту историю знали наизусть, сто раз слыхивали, если не двести. За всеми пьяными хрюнинскими столами Тимофей Акимович обязательно излагал эту историю. Всей деревне надоело. Им тоже…

Но, разомлев от жары и водки, они оба разнежились тут, в тени, под яблоней, и встать на ноги, уйти — просто не было сил. Оставалось слушать.

— Вот какая была история… Воевал я в сорок пятом около Берлина. Уж под самый конец войны. Взяли мы там городишко — Франкфрукт на Одере. Маленький городишко, но красивый. Кирка там была одна очень красивая — церковь. Захожу я туда, просто так, взглянуть… Поднял голову — ахнул: купол до того высокий, что даже страшно. До самого неба. А под куполом голуби порхают, вертятся…

Тимофей Акимович прервал свой рассказ, оглянулся. Его напугала зловещая тишина — там, под крышей дома.

Но в чердачном проеме, вместо злого лица Нюшки, теперь был виден ее же мирный зад. Нюшка, намаявшись работой да накричавшись, заснула в мягком сене. Она эту историю, поди, тоже слыхала раз тысячу.

— Да, — продолжил успокоено Тимофей Акимович. — Голуби… И дернуло же меня что под руку. Вскинул я автомат, прицелился туда, вверх, выстрелил — в птицу хотел попасть. И на кой она мне была?.. Просто побаловаться захотелось, ведь парнишкой совсем воевал, девятнадцати лет… Не попал я в голубя, в купол попал. Засмеялся сам над собой и ушел. А на другой день…

Он значительно поднял палец: вот тут-то, мол, и будет самое главное.

— На другой день потерял я автомат. Хрен его знает, как потерял: был под рукой — и нету… Спер кто? А зачем — у каждого свой был. Немцы украли? Так ведь знали уже, что капут, присмирели… Только нету моего автомата. Ну, доложил начальству. Посадили меня на губу. Потом трибунал: за утерю оружия. Лишение всех наград и — срок. Прямо из Франкфрукта повезли в Воркуту. А теперь смекай, Витя, с чего началось это: захожу я в кирку…

Витька испугался, что сейчас Тимофей Акимович начнет историю опять сначала. Как про белого бычка. И заметил, отчего рассказчик обращался теперь к нему лично, к Витьке.

Оказывается, Сереня уже спал, блаженно раскинув руки.

— Так что ты не скажи, Витя… — вернул свою притчу к первопричине Тимофей Акимович.

Но тут же сам не совладал с зевком, обмяк, припал на травку.

А Витька с трудом поднялся на ноги, отворил калитку и поплелся домой.

На крыльце Порфирьевского дома околачивалась баба Нюра. Она еще издали пронзила Витьку недобрым глазом и скрылась в своей боковушке.

Раиса сидела во флигелечке, на топчане. С надутым пузом. И лицо у нее было надутое.

Он ей протянул получку. Раиса взяла, перемусолила все трояки да пятерки, спрятала в стол. Ничего ему не сказала.

Витька повалился спать.

Проспал он до самого вечера. Уже садилось солнце — туда, за водохранилище, за лес, прямо на Шереметьевский аэродром. А ведь в эту летнюю пору оно очень поздно садилось.

Он ополоснул голову под умывальником, пошел со двора. Проходя мимо большой веранды, услыхал: «…четырнадцать… двадцать семь… дедушка…» — это бабки Зинченки да теща Кланя и, должно быть, Раиса с ними, рубились в лото. Каждый вечер одно и то же.

И на улице была обычная картина. Мальчишки гоняли футбол: хрюнинские против московских. Вдоль заборов на скамейках сидели дачники — дышали воздухом. Чуть поодаль, где свалены бревна (Сереня завез, флигель ставить), — там собрались девчонки, завели батарейный магнитофон и пляшут твист: кто во что горазд, руками сучат, ногами дрыгают, приседают, изгибаются, а одна залезла на бревна, на самый верх, и там вертит тощей попкой — изображает «Кавказскую пленницу», — сама в шортах, и добро бы хоть постарше, а то всего девять лет, и ладно бы дачница — так нет ведь, своя, деревенская, Сапрыкиных дочка.