Александр Рекемчук - Избранные произведения в двух томах. Том 1

— Ты, Саша, не обижайся, — сказал Василий Иванович, когда она вышла. — Я бы мог кого-нибудь послать из матросов. Но это, понимаешь ли, с точки зрения дисциплины…

— Само собой, — согласился я.

Мы распечатали.

— Вот что, Саша… — сказал капитан немного погодя. — Для статейки, конечно, это не годится. И фельетон тут не выйдет — потому что не смешно. Да и не надо… Но можешь ли ты мне самому разъяснить один вопрос?

— Смотря какой вопрос.

Аввакумов вздохнул.

— Мне теперь тридцать семь. А тогда было двадцать восемь. Да, девять лет назад… Женился я. Она в сплавучастке работала, счетоводом. Очень была красивая. То есть, понимаешь ли, на весь поселок — одна такая. Ухаживали за ней, сватались что ни день. А пошла она за меня. Потому что поняла — женщины это сразу чуют, Саша, — что я ее по-настоящему люблю. На всю жизнь…

Где-то вдали провыл гудок. «Грибоедов» ответил басом. Мы опять расходились с кем-то, уже в темноте.

— Сыграли мы свадьбу. Через год родилась дочка. А еще через год — сын. Вроде бы жили неплохо, зарабатывал я прилично, мебель купили, пианино. Только было мне все же беспокойно: очень уж красивая она была, даже еще красивее стала — и сама она это понимала, и другие, конечно, тоже видели. На работе ухажеры так и вьются, а ведь я, Саша, полжизни не дома — на воде… Будь здоров.

— Ваше здоровье, капитан.

— Ну, короче говоря, узнал я, что она завела с одним шуры-муры. С нашим, из пароходства — тоже капитан. Молодой еще парень, но видный такой из себя. И между прочим — вот скажу тебе совсем откровенно, — не сволочь он, нет, даже наоборот. Просто молодой очень был. А она была очень красивая… Ну, и застукал я их обоих. Объявил, что в рейс иду, а у меня не было рейса. Пришел к нему вечером, вышиб дверь и — застукал…

— Закурите, капитан?

— Давай… Так, значит. Что я при этом имел в виду, какое у меня было намерение? Хотел ему морду набить, при ней, чтобы видела она, кто из нас мужчина. А потом и ее поучить, дома… или просто поговорить с ней для воспитания: что, мол, на первый раз прощу, а там — делай выводы… Ты понимаешь, Саша, не было у меня никакого другого намерения: ведь я ее любил, и семья у нас была — сын, дочка… А вышло-то что? Только я туда, только на него с кулаками пошел, а она вдруг хватает его за руки и говорит — не мне, ему: «Ну, — говорит, — признавайся, что ты меня любишь!» — Он, понимаешь, стоит ни жив ни мертв, голову опустил, не хочет говорить этого. А она требует: «Прямо ему скажи — что ты меня любишь. Ну!..» — Тот возьми да и кивни: люблю, мол. — «Вот, — говорит она. — И еще ему скажи, что ты на мне женишься. Говори!» — А тот стоит, как под ружьем. Тоска у него на лице, стыд. Не хочет говорить… А она требует: «Если ты честный человек — сейчас же говори: женюсь…» Вот тут-то и я понял, что не сволочь он, даже наоборот. У самого на глазах слезы, а кивает: «Да, мол, женюсь». — «Ну, вот и все ясно между нами, — говорит она. — Все теперь ясно. Так что иди домой, Вася. И пиши заявление».

Пароход ощутимо подался вбок, против течения, пошел на разворот.

Капитан посмотрел на часы и сказал:

— Взглавье. По расписанию идем… Да. Вот так все и кончилось. Развелись мы. А они расписались. Детей суд поделил: дочку — ей, сына — мне. Его Сашей звать, сына, как тебя. В школу пошел этот год.

— Вдвоем живете?

Василий Иванович вздохнул, поморщился.

— Нет… Как же мне холостяковать, если сын при мне и если я на воде полжизни? Нашел я, конечно, женщину. Хорошая, хозяйственная, Сашку любит. Третий год вместе.

— Ну, и слава богу. Значит, все утряслось. Долью, капитан?

— Доливай.

Мы чокнулись, запили киселем.

Василий Иванович помолчал с минуту, прислушиваясь к гулу машины. Потом сказал:

— Это только с виду утряслось, Саша… А если глубже заглянуть, то что получается? Я ее… ну, ту, первую… я ее забыть не могу. И обиды этой не могу забыть. И потому я человек навсегда несчастный. И жена моя теперешняя — она не может про это не догадываться. Потому и ей нет полного счастья. Дети — брат и сестра однокровные, в одной школе учатся — а вроде как чужие. Вот тебе уже четыре человека — пострадавшие…

Он загнул четыре пальца, остался торчать один — большой.

— А ему, думаешь, счастье?.. Ведь он ее нисколько не любит. И уважать он ее не может. Чужого ребенка растит. А приходится, потому что он — не сволочь, порядочный человек. Значит — тоже несчастный.

Загнулся и большой палец.

— Встречаемся мы с ним в поселке — не здороваемся даже. А когда на воде встретимся, просигналим — и рыла воротим…

Тяжелый кулак лег на подрагивающий столик.

Капитан Аввакумов опять помолчал, прислушиваясь то ли к машине, то ли к себе самому. И сказал:

— Ты мне и разъясни теперь, Саша, этот вопрос: а она теперь счастливая?

Так вот — насчет устья.

Никакого устья у Печоры нету. За Нарьян-Маром река разделяется на двадцать проток, рукавов, или, как их тут называют — шары. И никто вам с достаточной уверенностью не сможет указать, какой из этих двадцати шаров — Печора. Они все в совокупности своей — Печора.

Вы можете пройти через один из рукавов в Печорскую губу. И это уже будет настоящее бескрайнее море. А само это море, как известно, часть океана.

Но перегнитесь через борт, суньте палец в воду и попробуйте на вкус: солона ли эта морская, эта океанская вода? Нет, пресна. Значит, Печора еще здесь, с вами.

Не судите меня строго за то, что я обманул ваши ожидания: обещал рассказать про исток и устье, а рассказал бог весть что.

Просто я не нашел ни истока, ни устья. Я бессчетно бывал на Печоре, — и в верховьях ее, и в низовьях, — но так до сих пор и не смог обнаружить ни начала ее, ни конца.

И этой заботы, наверное, хватит мне на всю жизнь.

1970

— Мне письма нет?

— Взгляну. Всех не упомнишь.

Конечно же, Таисья Корычева, усть-уньинский почтовый агент, знала наперечет, кому есть, а кому нет, поскольку больше трех писем одной почтой сюда не поступало.

Но Таисья заметила, как порывисто — белым парусом — вздувается полотно на груди Александры Собяниной (бежала, что ли?), как по-детски раскрылись смуглые губы, как ее чернющие — не северной породы — глаза шарили по адресам.

И Таисья не торопилась: жди, больше ждала.

— Воинское. Без доплаты, — сказала Таисья и бросила на перегородку конверт с треугольным штемпелем.

Нежным облачком заволокло цыганские глаза звеньевой. Она взяла письмо, быстро разорвала конверт и пошла к двери, читая на ходу, ступая неверно и легко.

А в окошко Таисья видела, как Александра спускалась по ступенькам крыльца, потом шла по улице, потом по шаткому мостку — и все читала. Далеко виден белый листок в руках девушки…