Юрий Смолич - Мы вместе были в бою

Они разошлись по кустам, переоделись, и когда снова пришли на то же место, Мария сказала, кивнув на небо:

— Вечерняя…

На ясном небе над городом замерцала первая звезда. Под склонами берега уже сгущались сумерки, быстро, как бывает только на юге.

Они уселись на пригорке под кустом и закурили. Днепр тихо плескался у их ног.

Мария сказала:

— Ты, верно, отвык от своей профессии за войну?

Огонек папиросы, вспыхивая, бросал багровые блики на ее побледневшее после купанья лицо.

— Понимаешь, ты и представить себе не можешь, как я мечтал о работе все это время. Прямо смешно, а порой бывало неловко. Помнишь, как под Трембовлей нас с тобой послали в село? — Мария кивнула головой. — И мы ночевали в скирде, а проснулись и видим — под скирдой расположились гитлеровцы. — Мария тихо усмехнулась. — Тогда нам не было смешно. Мы просидели целый день, в удушливом зное и пыли, не проглотив и маковой росинки и не имея возможности пошевельнуться.

— Да, — пожаловалась Мария, — у меня так тогда затекли ноги, странно, что я не кричала от боли.

— Ну вот. А мне, знаешь, тогда было совсем легко.

Мария с удивлением взглянула на Стахурского.

— Понимаешь, только накануне, когда мы, помнишь, ночевали на разрушенном сахарном заводе, мне приснилось, что я работаю прорабом на строительстве громадного сахарного завода. — Стахурский тоже усмехнулся. — Ну, понятное дело, ведь вокруг торчали эти страшные руины. И вот снится мне, что пролет цеха центрифуг надо сделать протяжением в пятьдесят метров и я должен класть перекрытия без промежуточных опорных конструкций, чтобы максимально расширить полезную площадь пола. Ну, да это не имеет значения, — Стахурский махнул рукой, — этой техники ты все равно не поймешь. Я страшно сердился тогда во сне: как могли принять такой проект, что за кретин архитектор его составил? Так и проснулся сердитый и злой…

— Я помню это, — перебила Мария, — ты еще тогда утром поссорился с Виткупом, ну, этим командиром разведки, из-за того, что он не раздобыл сведений о передвижении противника, и сказал, что добудешь их сам. И тогда ты мне приказал одеться крестьянкой и, так как я хорошо говорю по-польски и по-украински, пойти с тобой. Мы пошли вдвоем и застряли в той скирде.

— Верно. Так вот, когда мы сидели там с тобой, я все еще был под впечатлением этого сна и от нечего делать начал прикидывать, как все же сделать это перекрытие, и так увлекся, что и дня не заметил: все вычислял, какая должна быть нагрузка железобетона на квадратный метр, какой поперечник перекладин…

— Ну, и что дальше? — нетерпеливо поторопила его Мария, когда он вдруг умолк. — Ты не думай, пожалуйста, что я не понимаю, — обиженно прибавила она, — я ведь работала чертежницей, и мне приходилось чертить перекрытия для пристроек.

— В самом деле? Прости… Но понимаешь, по-моему, это возможно, даже не увеличивая поперечника стен и не облегчая самого перекрытия и даже не увеличивая поперечника балок…

— Двухтавровых? — подсказала Мария.

— Ну, это само собой. Но класть их, используя и арки в качестве опоры, накрест. Понимаешь? Чтобы основа перекрытия была решетчатой. Тогда можно пропорционально уменьшить количество бетона, но это не снизит крепости, потому что накрест положенные перекладины несравненно увеличат сопротивление.

— Слушай, — крикнула Мария, — это же открытие!

— Нет, это известно в литературе. Это, в конечном счете, принцип мостовой фермы. Очевидно, — снова улыбнулся Стахурский, — тот архитектор, который мне приснился, тоже применял решетчатое перекрытие, только мне не успели присниться его данные. И весь тот день в скирде я промечтал. Я, знаешь, был даже доволен, что выпал спокойный день и можно на свободе поразмыслить. А ты в это время страшно мучилась. Не сердись, пожалуйста, и прости. Когда мне пришло в голову решение, я только и побаивался, как бы не захрюкать от удовольствия, чтобы не обратить внимания немцев там, под скирдой.

Мария засмеялась:

— Какой ты милый…

— И понимаешь, — все больше увлекаясь, продолжал Стахурский. — Это было уж не первый раз и потом повторялось: вдруг начинаю мечтать о каком-нибудь необычайном строительстве. Черт знает что: взрываю постройки, разрушаю их орудийным огнем, а мечтаю о строительстве! То я прикидывал, возможен ли деревянный настил под железной опорой, — это когда мы взорвали каменный мост на Стоходе и потом сразу навели деревянный. То решал, на какую глубину надо подводить сваи на плывунах под многоэтажный дом и чем заменить бетонную подушку. Черт знает что! Тут война, неизвестно, будешь ли завтра жив, перед тобой только одно — победить, а тебя тянет к циркулю и логарифмической линейке. Я страшно ругал себя за это.

Мария хотела что-то сказать, но Стахурский снова заговорил:

— Да! А когда мы однажды возвращались из разведки, я нашел другой вариант для того перекрытия, куда более простой и дешевый.

— Какой же?

— Свод, дуга!

— А это не изобретение? — неуверенно спросила Мария.

— Нет. Только применение давно известных положений.

Возбуждение Стахурского сразу угасло, и он нахмурился:

— Ну вот… А закончилась война, и китель снимать не хочется. Что это? Почему?

Уже совсем стемнело, мириады звезд усеяли небосвод, и серебристым блеском отливала речная волна. На противоположном берегу вспыхнули огни фонарей. Позади, среди ив, застрекотали цикады, и от этих звуков, таких по-летнему теплых, словно стало теплее. Но это только казалось, — просто волна прохлады, которая пробегает после наступления сумерек, уже ушла, и теперь повеяло теплом и от нагретых берегов и от воды. Поэтому и застрекотали цикады.

Они сидели рядом и смотрели в небо над собой, как в детстве, и в грудь к ним входило, тоже как в детстве, это тревожное, но вместе с тем приятное ощущение: безграничность небосвода, бездонность синевы и дальше ничего — пустота, бесконечность.

На берегу они теперь, пожалуй, были одни. Последние лодки быстрыми черными силуэтами скользили с фарватера к городскому берегу.

— Ты не говори, — сказал Стахурский, словно прося прощения, — переход от войны к миру — это тоже не так просто. Я сам еще не ощутил себя реально в мирной жизни.

— Ты почувствуешь, — сказала Мария, — почувствуешь. Ты только вдумайся в это: войне конец, пришла мирная жизнь.

Стахурский пожал плечами:

— Да, мирная жизнь… Но вот тебе приходилось говорить не с одним английским и американским офицером. Обратила ли ты внимание на то, что они все оценивают прежде всего с точки зрения экономической выгоды: выгодно это или убыточно? Они и мирную жизнь так примеряют, что выгоднее: мир или война и на чем можно сделать бизнес…

— А помнишь, — перебила его Мария, — как мы были в том словацком селе в Татрах. Как оно называется, не помнишь?