Андрей Богословский - До порогов

— Нет, я не отсюда, — задумчиво ответила Надежда Георгиевна. — Я из Москвы.

— С Москвы-ы? — с уважением пропела женщина, внимательно вглядываясь в соседку. — То-то, гляжу я, вы совсем уж по-городскому принаряжены. Вон, ботинки у вас… — Она усмехнулась. — А я с Белгороду. Слыхали?

— Разрушено у вас там все, — с сочувствием проговорила Надежда Георгиевна.

— Э-э-э, разрушено! — Женщина даже махнула рукой. — Дома целого нет!.. Либо щебенка от камня, либо печка торчит без стенок, одна. В сарайках времянных люди живут, а то и в ямах. Выкопают яму и живут в ей. Я летом тоже в яме жила, а теперь в барак меня взяли со строительства.

Они немного помолчали, приглядываясь друг к другу. Женщина в платке все улыбалась, и Надежда Георгиевна тоже улыбнулась ей в ответ. Мало, слишком мало в последнее время ей доводилось встречать вот такие, просто и добро улыбающиеся лица.

— Ну и ладно, — сказала женщина, разматывая платок на шее. — И хорошо, что поплыли. Теперь только до порогов нам сдюжить, а там уж дело пойдет. До порогов, я слыхала, дня два, что ли, плыть. Самое первое, чтоб ни дождь, ни снег не пошел. Если пойдет, то тогда нам труба — ветер заметет, и никакой тебе брезент не спасет. Вы докуда плывете?

— Я до Дудинки, — ответила Надежда Георгиевна, глядя на ее тщательно стянутые в пучок светло-русые волосы, в которых, впрочем, уже гляделась седина.

— Я-то раньше, — улыбнулась женщина. — Я уж скоро сойду. Там уж и снег лежит. Я в Красноярске порасспросила людей, они говорят — стужа там злая, за Полярным кругом. А уж как начнет месть, то метет, метет… Сутками! Людей с ног кидает.

— Да, и морозы, и бураны там лютые, — согласилась Надежда Георгиевна, вспоминая в письмах мужа описания долгой заполярной зимы, и сразу чуть забывшаяся тревога, боль за Сергея полоснули сердце.

— Что ж это вы, — вернул ее к жизни голос женщины, — не по погоде одеты, в городском. Мне вон и тулупчик перепал, как матери военнослужащего. Нам вообще помогают-то, чего греха таить. Заботится об нас государство, об тех местах, что под немцем были. Нам вот и строительство помогают налаживать, и по ленлизу американских продуктов подкидывают, да и из одежки что-ничто… — Она опять почти беспечно улыбнулась. — Вас как звать?

— Надежда Георгиевна.

Ну, а меня Настасья Николавна. Только я больше к Насте привыкла. И люди так звали, и муж. Только муж он вроде как уважительней меня называл, со значением. А сын, Вовка, тот тоже, чуть что — в шутку говорит: ох, и люблю я тебя, наша Настя! — Она улыбнулась, тряхнув головой, и светлые глаза ее залучились морщинками.

— Вы к мужу едете? — спросила Надежда Георгиевна.

— Нет… — Настя замялась, и улыбка пропала с ее лица. — Мужа-то моего нет. На Урал похоронка пришла, в сорок третьем, в феврале. Уж убивалась я, убивалась, а только обратно не воротишь… А только счастье было такое, что сын живой. Не пришло ему еще время на войну, лишь нынешним летом взяли на действительную. К нему и еду попроведать. — Она робко взглянула на Надежду Георгиевну. — А ваши- то… живы?

— Живы, — кивнула та. — Сын тоже годами не вышел. А вот брат мой и двое братьев мужа погибли.

— Ай-яй, — тихо выговорила Настя. — Сколько ж повыбило мужиков! Ай и война, ай и лихоманка, чтоб ее бесы заели. — И она замолчала, сиротливо сложив руки на коленях.

Заметно стемнело, и берега уже были видны нечетко, река совсем почернела, и лишь угадывался ее плеск и лопотанье под колесами: С вечера стало холоднее, ветер налился прозрачной льдистостью, Надежда Георгиевна спрятала руки в карманы и подняла воротник пальто. За темным, неразличимым месивом тел на палубе, где-то впереди, у носа, заиграла было гармошка, но потом всхлипнула и захлебнулась. В сине-сером пространстве, далеко на берегу, медленно поплыл маленький огонек, и казалось, что не пароход, а именно огонек движется, постепенно отдаляясь в сторону.

— Ну что ж, — вздохнула наконец Настя, — хоша и тяжелые времена, а жить надо. Хорошо бы нам покушать сейчас и отдыхать устроиться.

Настя развернула узелок, а Надежда Георгиевна достала из сумки газетный пакет с едой. Провизия Насти оказалась куда богаче. У нее и белый хлеб был, и зеленый лук, и сала побольше, и яйца, и американская тушенка в вытянутой банке, которую она ловко, по-солдатски открыла ножом.

— Эх, кипяточку бы нам, — сказала она. — Да тут взять негде. Ну, вы кушайте, Надежда Георгиевна, угощайтеся, а то ишь вы худенькая, прямо прозрачная. Или болезнь у вас какая?

— У меня туберкулез, — ответила Надежда Георгиевна и, видя, что Настя не поняла, добавила: — Чахотка. Кровохарканье.

— Ох ты, боже мой! — охнула Настя с непритворным сочувствием. — Как же это вы, миленькая? И лихо же вас трясло-то по жизни, что вы аж такую болезнь нажили… И больно вам?

— Сейчас лучше, — чуть улыбнулась Надежда Георгиевна. — Здесь холодней и суше, а холод и сушь для моей болезни полезные,

— Ну да, ну да, — забормотала Настя, — вот вы и кушайте, питание, оно все лечит, всему помогает. — Она достала из банки ножом большой шмат тушенки, блестящей жиром, и положила на кусок белого хлеба. — Эх-ха, и досталось же нам, — прибавила она. — Да уж все, почитай, позади.

— Досталось. — Голос Надежды Георгиевны дрогнул, и подумалось ей, что для нее-то ничего еще не кончилось, и сколько новых страданий ждет впереди — кто знает.

Молча они поели и стали укладываться на ночь. Палуба уже спала, лишь кто-то курил у борта, рассыпая во тьме оранжевые брызги, да слышался мерный плеск воды и подрагивающий шум машины. Беззубый старик рядом с ними давно доел свои крошки и скорчился на мешке. Ввалившиеся его губы с клекотом втягивали и выпускали воздух. Сипло ревнул пароходный гудок. Надежда Георгиевна прикрылась куском свободно свисавшего брезента и замерла. Высоко в небе, прорываясь из-за мутных облаков, светила луна, озаряя небо молочным светом. Она думала о том, каким встретит ее Сергей, каким он стал после этих страшных десяти лет. Уж она представляла себе, ЧТО были эти десять лет для него! В мире прошла великая война, страна пережила небывалые трудности и лишения, а что ж было тогда там, за Полярным кругом, на строительстве Норильского комбината? Где ж черпать теперь силы ей, больной, изношенной, потерявшей почти все? Только вот в добре и истинности таких Насть, тоже перенесших все мыслимые беды и не сломившихся, а только ставших еще добрее и чище. Верить в их скорбные и милые глаза и тогда поверить и в себя… Подрагивание палубы убаюкивало, и она уснула.

Проснулась она от сиплого гудка и пронзительного крика:

— Ба-ке-ны-ы! По право-ой!..

Все тонуло в зябком ватном тумане. На брезенте играли капельки воды на белом поле изморози. Тело занемело, замерзло и казалось чужим. Надежда Георгиевна привстала, откидывая брезент, и тут откуда-то изнутри ее рванул знакомый приступ кашля. Она хрипела, задыхалась, стараясь кашлять потише, согнулась, прикрывая рот одной рукой, а второй нашаривая в кармане платок. На скомканной серой материи тут же появились темные пятнышки. Кашель отпустил. Она сглотнула металлическую от крови слюну, подняла глаза и встретилась взглядом с беззубым стариком. Он не спал, сидел и смотрел на нее ровным, немигающим взором, в котором почудилась ей большая скорбь. Лицо его, заросшее седой щетиной, было бесстрастно. Потом он вроде захотел что- то сказать, даже струп на губе шевельнулся, но старик отвернулся и промолчал.