Георгий Саталкин - Скачки в праздничный день

Гришке он нравился. Он любил таких — энергичных, решительных, беззастенчивых. И хотя Виктор Елизарович — так звали главного — был небольшого роста, сухощавый, несколько даже кривоногий, ходил он уж как-то слишком выпячивая грудь и потряхивая кистями рук, как тяжеловес-штангист перед подъемом рекордного веса. Это вызывало улыбку, но списывалось на молодость, — ей всегда хочется выглядеть посолиднее.

— Куда нарядился? — насмешливо оглядел инженер Арапова, и тот отчего-то покраснел.

— К тебе. Куда ж еще.

— А я думал к министру на прием.

Гришка улыбнулся.

— У меня… это, тут одна, ну как тебе сказать, — забормотал он, удивляясь самому себе, своему смущению, невольной и неожиданной робости. Раньше за ним ничего подобного не водилось. — Соображение у меня одно появилось, идея, — наконец осилил он смущение и заблестевшими глазами глянул на Виктора Елизаровича.

Инженер нахмурился, собрал в белый пучок тонкие губы, подумал одну секунду, стрельнув в Гришку черными глазами.

— Вообще-то я тороплюсь, но раз идея — давай! Но быстро, угу? — и, повернув ключ, отворил дверь.

Кабинет, с широким окном и пыльными стеклами, вид имел нежилой. На стенах висели какие-то схемы на пожелтевшем, в темных пятнах, ватмане, холодным, зеленоватым стеклом блестел стол. Виктор Елизарович размашисто сел в жесткое, великоватое для него кресло. После первых же Гришкиных фраз встал, заходил по кабинету, широко, с развальцей, и было видно, что он уже ухватил суть идеи, но дает Гришке высказаться. Гришка концовку скомкал.

— Вот что… по-честному, да?

— Ну, — кивнул Арапов, сердце сильно стучало, лицо горело, но щеки и лоб были холодными, он ладонью вытер пот.

— Значит, так, — жестко и убедительно проговорил инженер. — Идея твоя неосуществима.

— Как? — озадаченно спросил Гришка. — Вы это… на полном серьезе?

— Пожарные зарежут нас, — обрубил Виктор Елизарович. — Ты представляешь, сколько скошенного хлеба, соломы этой самой скопится на току, а? И все! Нет, тут ходу нам не дадут. Это раз. А другое… Как еще на это новшество высокое начальство посмотрит?

— А как оно должно смотреть? — оторопел Гришка.

— А как оно должно смотреть? — рассердился на эту наивность инженер. — А так, что длинная и очень непростая это песня, а хлеб сегодня, сейчас надо давать!

— Дак… да я… Я что предлагаю? — Гришка задохнулся, слова сбились, перемешались. Он хотел сказать и о комбайнах, которые можно ставить на току, и о списанных жатках, но тут вспыхнул другой довод: — Что ж, — крикнул он, — начальство себе враг, что ли?

— Это как понимать?

— Выгода — вот она, прямо, можно сказать, на столе лежит.

— Прямо на столе? — с улыбкой переспросил инженер: Арапов его сегодня удивлял, был какой-то странный, смешной. — Я не вижу, — и посмотрел в его обиженные глаза.

— Ты мне мозги не пудри! — взорвался Гришка. Он никак не ожидал такого поворота, плохо соображал, точно выпил какой-то одуряющей дряни. — Я к тебе с делом, хорошим делом, тут же просто все, д-доступно, а ты драмтеатр устраиваешь: «Прям на столе-е!» Именно что на столе!

— Ну и ты тоже! — напрягся весь в полуобороте к Арапову инженер. — Выбирай выражения! И потом: почему ты при полном параде разгуливаешь здесь? Почему не в поле? Сейчас что — праздник? День работника сельского хозяйства?

— Ну! — с вызовом, с какой-то даже отрадой бросил Гришка, щуря свои винного цвета глаза.

— Что «ну»? — раздул ноздри инженер.

— Баранку гну!

— Поговорили, — вдруг успокоился инженер. — Все. Езжай к себе в бригаду. Я тебя не видел, ты не прогуливал день.

— Отлично поговорили! — Гришка в упор теперь смотрел на инженера. — Значит, идея вам моя не того, не увлекла?

— Работать надо! — с раздраженной наставительностью, закрыв глаза, внятно и тихо сказал инженер. — Уборка сейчас, хлеб убираем. Понимаешь?

— Да где уж, где нам! — вставая, пихнул Арапов стул, тот ударился о шкаф и дверца его с задумчивым скрипом раскрылась; в шкафу лежали стопками с десяток брошюр, амбарная книга, два рулона ватмана, все было покрыто пылью. — Где нам, сиволапым, — с порога, с едкой досадой и уже по-хамски крикнул он и треснул дверью.

Играющей походкой прошел он по коридору, нехорошо улыбаясь. Не взяла инженера за живое идея! Почему? Или он дурак, или просто… вредный. Есть ведь такие, Кильдяев, например! Или суета заела… Пожарников заметил, а то, что хлеб расшвыривать по дорогам прекратим, выработку удесятерим — это ему, между прочим, мимо ушей просвистело.

Гришка стоял на крыльце. Злой — только сунься кто под руку. Но никто не совался. Он с насмешкой окинул взглядом новое здание правления — двухэтажная коробка из скучного силикатного кирпича, с громадными квадратами окон, как раз по климату: зимой здесь ветер при тридцатиградусном морозе режет по живому, а летом от жары мухи за окнами чумеют.

Куда теперь со своей идеей, кому она нужна? Он да она — они одни оказались против Кильдяева, Нягова, Виктора Елизаровича, — против всех.

Что-то сдвинулось в душе Гришки, вспомнил он все свои обиды, свое же, пусть невольное, но подчинение им! Колоколом бухнуло в груди, по жилам загудело: нельзя же бесконечно до дней своих последних заботиться только о доме, только на него работать. А давно ведь уже живут сытно, так, как отец его только мечтал, давно уже в этом смысле встал, что называется, на ноги. Встал, стоит, дальше что? Вот где вопрос!

И если ему расстаться с мечтой своей, со своей идеей, то куда же, как же? На что себя тратить? Чем заменить эту мучительную, тревожно-радостную заботу? Чем жить тогда ему? Старым-то — он даже глаза прикрыл — жить теперь невозможно!

Весной уже знали точно: осенью переезжать, заколачивать окна, двери — и на новые квартиры, на казенное жилье.

Грустным было лето. Последний раз в этих местах сажали огороды, а уж пололи их кое-как. Да и все делалось спустя рукава.

Словно смутная тень легла на дворы. Почему-то заросли в то лето муравой дорожки, улицы. Длинными казались летние тихие сумерки, густо и мягко освещало закатное солнышко стволы и ветви редко стоящих старых деревьев.

Что ни говори, а жалко было бросать деревеньку. И от этого все казались излишне разговорчивы и нервно веселы.

В одну из суббот стали грузиться. С криком, смехом набивали имуществом кузова машин, тракторных тележек.

Собирались и Бородины. Но какие это были сборы! Дед Тимофей дня за два до отъезда, смущаясь, сказал:

— Вы как хотите, а я, извиняюсь, уехать не могу.

Отнеслись к этому легко. Дочка его, с шершавыми и сизоватыми от румянца щеками, с козьими прозрачными глазами, громкоголосая баба только рассмеялась:

— С кем же вы тут жить станете?