Александр Рекемчук - Избранные произведения в двух томах. Том 2

Но, странное дело, сразу же после этой задушевной беседы он вроде бы начал сторониться Ивана. Хотя они и продолжали жить в одной двухместной комнате, но жизнь эта была уже не вместе, а врозь. Они еще переговаривались меж собой по утрам, дескать, «доброе утро», и по вечерам, залезая под одеяло, мол, «спокойной ночи», но все это уже был не тот разговор. Когда их глаза ненароком встречались, Гриша уклонял свой взгляд, и во всем его изменившемся поведении чувствовалось борение разных противоречивых чувств, вроде бы он и стыдился, и понимал, что ужасно неправ, но в то же время не мог подавить в себе этого возникшего отчуждения к товарищу, не умел преодолеть обременительной досады, которая мешала ему теперь чувствовать себя беззаботно и весело, тяготился его обществом и по возможности избегал.

Они теперь перестали ходить на пару в кино и на пляж и на разные отмеченные указательными стрелками прогулки. Гриша быстро обзавелся другими приятелями, прилепился к другой компании, а та компания в основном проводила время, забивая «козла» под вечнозеленой сенью, они с утра до ночи колотили костями по столу, и когда один раз Иван Еремеев приблизился к этому столу, просто так, от нечего делать, посмотреть на чужую игру, — ему показалось, что при его появлении вдруг сразу оборвался шедший там, меж делом, за игрой, текущий разговор и сидящие за столом, взглянув на него, так же отвели глаза, как делал это в последнее время его сосед Гриша. Стало быть, догадался Иван, они уже все про него знали, вероятно от Гриши, и его появление навело на них тоже досаду и тоску, и хотя Иван вовсе не имел намерения проситься в игру, а хотел лишь поглядеть, как играют другие, один из сидящих за столом принужденно улыбнулся и, как бы извиняясь, сказал:

— Четверо.

И он после этого окончательно понял, что, несмотря на происшедшую крупную перемену в его жизни, невзирая на то, что вроде бы он теперь полностью восстановился во всех своих гражданских правах, что-то продолжало тянуться за ним из прошлого, осталось что-то такое вроде несмываемой татуировки, от которой уже не избавишься.

Что же касается Гриши и его новых приятелей, то Иван, подумав, пришел к выводу, что обижаться на них не стоит. Видно, так уж свойственно человеческой натуре — стараться себя оградить от неприятных мыслей, от всего, что докучает, что тревожит и бередит сердце. А то ведь, если обо всем этом беспрерывно думать, и без конца судачить об этом, и головами покачивать, и разводить руками, то какая же это будет у людей нормальная жизнь и тем более какой отдых? Лучше уж не думать, не бередить, а там и забыть помаленьку.

В общем, после этого случая с Гришей Иван уже сам отдалился от других и не пытался завязывать новых знакомств, замкнулся в себе.

Он бродил в одиночку по горам, по шоссейным дорогам, по лавровым аллеям.

А больше всего времени он проводил теперь в море: и в утренней незыблемой штилевой глади, и в дневной многолюдной голосистой брызгающей кипени, и в вечернем размеренном прибое. Он впервые в своей жизни познал эту соленую сладость морской воды, ее живительный запах, ее играющую добрую силу. Он плавал часами, без устали, радуясь той бесподобной легкости тела, которая особенно удивляет людей, привыкших к пресноводью.

Он заплывал далеко за красные буи, качающиеся близ берега и обозначающие зону для купания, — дальше плавать не разрешалось, и охранники с вышки спасательной станции зорко за этим следили через бинокли, чтобы никто не нарушал запрет, и ругались на весь пляж, если кто нарушал, в громоподобный мегафон.

Но Ивана неудержимо тянуло в открытое море, он не обращал внимания на эти буи и на этих охранников, и может быть, в этом подспудно проявлялись чувства человека, почувствовавшего теперь себя совершенно свободным — как рыба в воде.

Он только прятался за гребни волн, а когда его выносило на гребень, уходил в него с головой, подныривая, ощущая, как по хребту перекатывается пенный вал.

Однажды, когда дул сильный ветер, его снесло в сторону, и он даже потерял из виду ярко размалеванные дощатые навесы своего санаторного пляжа, а на берегу сейчас виднелись уже другие навесы, полотняные, вздувающиеся парусами, а за ними высилось здание какого-то другого санатория, выстроенное в сказочном стиле, и он понял, что находится в чужих водах, — в это самое время, рядом с ним, в десятке метров из-под волны вынырнула другая голова, обутая в белый резиновый шлем, сверкающий на солнце. Голова эта на вид была уже довольно пожилая, но энергичная, загорелая, мужественная.

Голова тоже увидела Ивана и заговорщицки ему улыбнулась: дескать, знай наших…

Их разделил пенистый гребень.

Ивану показалось, что он уже где-то видел эту выразительную голову. Он дождался, пока схлынет волна и голова появится снова, чтобы к ней приглядеться. И когда голова снова появилась, он заметил, что она тоже приглядывается к нему. Но на той голове был тугой резиновый шлем, обычно до неузнаваемости искажающий лица. А сам Иван купался без шлема, и волосы, когда он выныривал, мокрыми прядями сплошь облепляли его лицо, так что его тоже, наверное, было нелегко узнать.

И они оба, выскакивая из волн, сплевывая и смаргивая соленую воду, присматривались друг к другу.

Но в этот момент оттуда, с суши, издалека, относимое ветром, долетело:

— …ра… ем… мед… ни… ря…

Что, по всей вероятности, относилось к ним обоим и должно было означать: «Граждане за буем, немедленно вернитесь! Повторяю…»

Их засекли.

Голова в белом шлеме еще раз улыбнулась Ивану — мол, ничего не поделаешь — и двинулась обратно.

Иван тоже покорно поплыл к берегу.

Этот, рядом, шел хорошо натренированным кролем, торпедой прорезая воду, и лишь в ногах, как у винта, бурлила пена.

А Иван плыл доморощенным способом, почти до пояса выносясь из воды, каждым взмахом отмеряя сажени.

Они шли все время наравне. И одновременно оба ощутили дно и встали на ноги, чувствуя, как прибой больно сечет камнями лодыжки, и, выждав, когда отбежит волна, шагнули на берег.

Повернулись друг к другу. Иван был чуть повыше, а этот был чуть плотнее. И они оба были в одинаковых черных сатиновых плавках, которые продавались в здешнем «Курортторге».

— Товарищ Еремеев? — спросил тот.

И, со щелчком стянув с головы резиновый шлем, тряхнул седой шевелюрой.

— Товарищ Хохлов?..

Теперь и Иван узнал лихого пловца. Они ведь не раз встречались. Там, на Севере. В первый раз они встретились еще в ту пору, когда Иван был заключенным и его бригада пробурила скважину на Лыже, из скважины ударил нефтяной фонтан, и по этому случаю состоялся митинг, на котором ему, Ивану, довелось держать речь вслед за самим Хохловым. А потом он еще не раз видел его на таежных буровых, и в базовом городе, и на разных там собраниях-совещаниях.