Александр Рекемчук - Избранные произведения в двух томах. Том 2

— Согласна, Платон Андреевич, — ответила она.

При этом Нина Ляшук смотрела в окно: что-то там ее, по-видимому, заинтересовало. В окно, а не на него. Однако она с достаточным вниманием слушала его речь.

— Кроме того, — продолжил Хохлов, — не мешает напомнить конкретную задачу, которая ставилась при бурении Скудноматерикской скважины. Это — оценочная скважина. Она могла дать нефть. Могла и не дать — и, увы, не дала… (Все же при этих словах краткая судорога, как от колотья в сердце, мелькнула на лице главного геолога — и сгладилась.) Но мы получили четкий литологический разрез данной площади — вы сами видели, как тщательно отобран при бурении керн… И это безусловно окажет ценную помощь во всей нашей последующей работе.

— Ясно, — кивнул Терентьев.

Однако он больше не имел желания разыгрывать простодушие. Теперь следовало переходить в атаку.

— Вы позволите задать один прямой вопрос? — Он подался вперед всем телом, уперев локти в стол.

— Разумеется.

— Значит ли, что неудача в Скудном Материке окончательно решает судьбу Лыжи? Ставит крест на всем северо-западном направлении?

Нина Ляшук, которой, должно быть, надоело рассматривать заоконный пейзаж, решительно обернулась и теперь смотрела прямо на секретаря райкома.

— Нет ли смысла пробурить здесь еще несколько скважин? — наседал Егор Алексеевич. — Чтобы иметь окончательную и полную уверенность? Ведь могут быть неожиданности…

Платон Андреевич зашевелился в кресле. Было заметно, что сказанные сейчас слова были ему близки, приятны, даже и в какой-то мере могли быть его собственными словами. Но он сам уже вряд ли набрался бы мужества снова, еще раз произнести их.

— Видите ли, — немного растерянно отозвался он, — здесь имеются некоторые сложности… Дело в том, что разведка в районе Лыжской гряды ведется уже давно… десять лет… Мы получали иногда обнадеживающие результаты. Потом они не подтверждались. И в целом, суммируя итоги…

Он потер кисти рук одна об другую, будто они у него зябли.

— Хотя бы еще одну скважину! — настаивал Терентьев.

— Это значило бы выбросить на ветер еще миллионы рублей.

Но это говорил уже не Платон Андреевич.

Это говорила Нина Ляшук.

И в ее тоне сейчас была такая непререкаемая твердость, что Егору Алексеевичу, хотел он того или не хотел, пришлось перенести свое внимание на очкастую пичугу, зачем-то залетевшую сюда из Ленинграда.

— Турбобур не может и не должен брать на себя функции геолога. Это было бы чересчур накладно для государства. Мы располагаем достаточным арсеналом научных средств, чтобы не бурить вслепую, а заранее знать, где есть полная вероятность найти нефть, а где ее наверняка нет… Для этого существует и сейсмика, и гравиметрия, и даже, представьте, математика — анализ многолетних данных с помощью счетных машин. Короче говоря, для этого существует наука.

Ее брови нахмурились жестко.

— К сожалению, еще совсем недавно мы бурили не там, где были основания добиться цели, а там, где это было… удобней. По ряду других причин, не имеющих касательства к науке.

Теперь посматривал в окно Платон Андреевич.

— Стало быть, вы — против Лыжи? — напрямик спросил эту женщину Егор Алексеевич.

— Нет, — ответила она. — Я против дальнейшего бурения на Лыже. — И вдруг улыбнулась. — А во всем остальном — за!

— То есть? — не понял Терентьев.

— Молоко у вас очень вкусное, — сказала Нина Ляшук. — Мы пили сегодня утром в столовой. Никогда еще такого не пробовала.

— Великолепное молоко! — воскликнул Платон Андреевич, который, похоже, был очень обрадован этим поворотом беседы. — Не молоко, а нектар.

— Да… Молоко у нас хорошее. — Егор Алексеевич повертел крышку чернильницы. Потом добавил: — И масло. Лучше вологодского.

Но тут же сам устыдился столь откровенного своего бахвальства. Тем более что этот разговор о молоке и масле ничуть не развеял его подавленного настроения. Впрочем, вопрос, ради которого они встретились, был уже исчерпан и вполне ясен.

— В котором часу вы летите? — справился он.

— В шестнадцать десять, — сказал Хохлов.

Им еще предстояла промежуточная посадка в Печоре, прежде чем они попадут в базовый город. А Нина Викторовна уже там должна была пересесть на турбореактивный до Ленинграда.

— Что же вы будете делать до шестнадцати? — обеспокоился Терентьев, глянув на стенные часы.

— Гулять, — бодро ответил Платон Андреевич.

— Дышать, — сказала Нина. — Кислород у вас тоже хороший. Как молоко.

— Хороший, — подтвердил Егор Алексеевич.

Он проводил их через приемную, к самому выходу, и там они распрощались.

Потом он вернулся в кабинет, сел за стол, приподнял крышку «шестидневки». Так, завтра — бюро.

В папке перед ним уже лежала отпечатанная повестка дня. Он скользнул взглядом по пунктам: «Прием… персональные… о ходе подготовки к празднику… отчет партийной организации молокозавода… разное…»

«Молоко у вас очень вкусное. Никогда еще такого не пробовала».

Подумаешь, Америку открыла. Ты бы вот масло попробовала.

Теперь уже Егор Алексеевич Терентьев, первый секретарь Усть-Лыжского райкома партии, смотрел в окно, подперев щеку.

Он только сейчас подсчитал, что минул год — ровно год с той поры, как он впервые поехал на буровую в Скудный Материк.

И только сейчас он понял, что весь этот год — как он ни труден и ни хлопотен был, и сколько ни принес этот минувший год всяких треволнений, вспомнить хотя бы партийную конференцию, — весь этот год, помимо всего обычного, каждодневного, он жил еще одним, заветным, с чем просыпался и засыпал, и постоянно помнил, ощущал где-то рядом. Нет, это не было просто знанием того, что в девяноста километрах отсюда бурится нефтяная скважина: о скважине и о людях, работавших там, он и так был обязан помнить по долгу своей службы и проявлять к этому вполне практический интерес.

Но это было еще и другим, сокровенным: его мечтой. Мечтой о некоей совершенно новой, неузнаваемой Усть-Лыже, которую однажды он даже себе вообразил: с промыслами, эстакадами, микрорайонами и телевизионной вышкой на горке…

Теперь это ушло. Судя по всему — безвозвратно.

И ему, конечно, было жалко расставаться со своей мечтой.

Но даже не это сейчас так удручало Терентьева. Въедаясь в собственную душу, он вдруг уличил себя в самом постыдном и тяжком: в том, что весь этот прошедший год его мечта маячила перед ним на первом плане, а все остальное было на втором… То есть его никто не мог бы попрекнуть, что он ослабил внимание к устоявшемуся, основному, исконному хозяйству района, увлекся одним в ущерб другому, проявлял невнимание к давно знакомым людям. Если бы это произошло, то оно бы не укрылось ни от чьих глаз: такая уж у него работа.