Нотэ Лурье - Степь зовет

Юдл осекся, слова застряли у него в горле. В дверях стоял Синяков.

— Хорошие тут у вас дела! — громко произнес агроном.

Не моргнув глазом, он поздоровался с Элькой, кивнул остальным, затем подошел к Юдлу.

— Ах ты пес! — выдохнул он ему прямо в лицо. — Опустил бы хоть свою собачью морду… Не стыдишься смотреть людям в глаза? Ах ты гад! — Синяков сжал кулаки. — Мы тебе доверяли, а ты… Воровать! Прятать хлеб, добытый трудом честных колхозников! Молчи, паразит! — загремел он, хотя тот, оглушенный, лишь как безумный таращил глаза. — Помните, товарищ Руднер, мы как-то с вами говорили об этой твари? Вы оказались правы. Но кто бы подумал, что среди нас могут быть такие сволочи! Зарыть хлеб…

— Я думаю, не только хлеб на его совести, — отозвался Хонця.

— Правильно, вы совершенно правы, — поспешно подхватил Синяков. — Я тоже в этом уверен. А он что? Молчит? Ну, еще бы, здесь он будет молчать! — Агроном пронзительно глянул на Юдла. — Надо свезти его в район, там у него развяжется язык…

Отвезти Юдла взялся сам Синяков. Все равно он едет в Гуляйполе, так уж заодно… Хонця тоже хотел поехать, но в последнюю минуту явились гости из Ковалевска, поэтому решили, что, кроме агронома, Юдла будет сопровождать Хома Траскун.

Уже темнело, когда сани Синякова выехали за хутор.

До Святодуховки, верст двенадцать, ни Синяков, ни Пискун не проронили ни слова. Хома сидел на козлах, за кучера. Уже почти миновали деревню, когда Синяков вдруг тронул Хому за плечо и попросил сходить в какой-нибудь двор раздобыть ведро.

— Забыл напоить лошадей, — сказал он виновато. Хома слез с козел, передал вожжи Синякову и направился к ближней хате.

— А я пока подъеду к колодцу! — крикнул ему вдогонку Синяков, заворачивая лошадей.

Через минуту он оглянулся. Хома исчез во тьме. Агроном бешено дернул вожжи, кони задрали головы, взбрыкнули задними ногами и в мгновение ока вынесли сани из деревни. На перекрестке, за окраиной, чуть не опрокинув сани, Синяков круто повернул на боковой проселок, с ходу пересек замерзшую речку и вылетел в открытую степь.

Сани мчались с сумасшедшей скоростью. Из-под копыт во все стороны летели снежные комья. Свистел еетер. Юдл судорожно вцепился руками в сиденье. Сейчас он ни о чем не думал — ни о доме, ни о жене, ни о сыне. Ему было все равно. Одна мысль билась в его помраченном мозгу: спастись, унести ноги…

Впереди чернела полоса леса…

Уже несколько дней на дворе бушевала вьюга. С протяжным свистом и воем наметала сугробы вокруг хатенки Шефтла Кобыльца, гудела под низкой соломенной стрехой, хлестала снегом по замерзшему оконцу.

Шефтл Кобылец, босой, в старых ватных штанах, сидел на полу, подстелив под себя рваный мешок, и опухшими от холода пальцами лущил кукурузу. С беспокойством прислушиваясь к вою вьюги за окном, он думал о Зелде: что-то долго она не идет…

— Ну и буран, — кряхтела на печи старуха. — И зачем тебе понадобилось посылать ее в такую метелицу…

Шефтл молчал. Он и не слышал ее ворчания, ничего не слышал, кроме вьюги, воющей на дворе, и собственных мыслей. Много ли нужно времени, чтобы перебежать улицу и попросить у Калмена Зогота ручную мельницу для кукурузы? Мельница… Не так уж нужна ему мельница, важнее другое: может, Зелда услышит там что-нибудь новое про него, Шефтла.

«Да ничего она, должно быть, и не услышит, — уныло думал Шефтл. — Были бы новости, мигом бы вернулась!» Что ж это за напасть такая! Уже больше трех недель, как он подал свое заявление, а ответа все нет. Не вызывают, даже не заговаривают с ним об этом, Душу выматывают, и годи! Если б еще только Хонця… Ладно. Но Элька? Чем он ее обидел? Неужели она все позабыла? Синие летние вечера… Окно в красном уголке… А теперь? Ее, видно, совсем не трогает, что ему теперь хуже всех на хуторе. Никому до него дела нет, никому он не нужен. Обошлись без него. Без этой его клячи, без его десятинок, без его старой лобогрейки… И ей, Эльке, тоже нет дела ни до него, ни до всех его забот и печалей.

За окном протяжно свистела вьюга, хлестала со всех сторон по стенам, и казалось, хатенка Шефтла Кобыльца стоит где-то на отшибе от жилья, одна-одинешенька в открытой степи.

— Ну и крутит, ну и крутит, — жалобно вздыхала старуха. — Шефтл! Что это тебе приспичило кукурузу лущить на ночь глядя?

Шефтл недовольно отвернулся. Делать старухе нечего, лежит себе на печке и ворчит без конца. Ему захотелось прикрикнуть на мать, сорвать на ней досаду, но тут громко звякнул наружный засов. Шефтл замер. Кто-то топал в сенях, шумно отряхивался. Наконец с визгом распахнулась дверь, и в облаке густого холодного пара ворвалась раскрасневшаяся Зелда.

— Ой, Шефтл… что на улице-то творится! — воскликнула она охрипшим с мороза голосом, сбрасывая с себя короткий тулупчик. — Как я бежала, Шефтл, как бежала… ой, прямо чуть сердце не выскочило… Завтра… Завтра будет собрание… Насчет нас, Шефтл… Завтра после обеда…

Шефтл все сидел на полу, держа в руках вылущенный початок.

— Кто сказал? — спросил он взволнованно, глядя на Зелду горячими черными глазами.

— Как это кто? Калмен Зогот! Только что вернулся с правления… Он сам к тебе собирался, а тут я… Весь хутор, сказал он, будет… Завтра… — захлебываясь, говорила Зелда. — Завтра… Ой, Шефтл! Ну, наконец-то будем и мы с другими наравне.

Она на ходу подкрутила фитиль в жестяной керосиновой лампочке, висевшей на стене, и в комнате посветлело. Зелда проворно начала убирать со стола.

Сейчас, с разгоревшимися от мороза щеками, она выглядела просто красавицей. От нее так и веяло свежестью и здоровьем. После того как Шефтл свозил ее к доктору, она бросила все бабские средства, которыми ее пользовала свекровь, и быстро поправилась. Руки пополнели, округлились бедра, а глаза, ее большие карие глаза, теперь так и сияли от счастья.

— Ой, Шефтл, как я бежала… Ветер в лицо, снег так и лепит, а я бегу… И как раз против двора Траску-нов вдруг как шлепнулась в канаву! — радостно смеялась она.

Шефтл молча поднялся с пола. Свернул толстенную козью ножку, как был, босиком, прошлепал к лампочке и прикурил от нее с такой силой, что язычок пламени вместе с дымом на секунду вырвался из стекла.

— Весь хутор, говоришь? — Он глубоко затянулся и, хмурясь, сел на низкую скамью у стены.

Казалось, новость, которую принесла Зелда, уже перестала радовать его. Что-то его угнетало, мучило, он даже чувствовал тяжесть в груди, словно ее жерновом придавили. Он и сам не мог понять, отчего это. Оттого ли, что завтра — да, уже завтра! — придется расстаться со своей землицей, с буланой кобылой, с собственной упряжью; оттого ли, что опять он почувствовал страх перед новыми, непривычными порядками, которые ждут его в колхозе; а может быть, еще беспокоило то, что на завтрашнее собрание сойдется весь хутор, и всякий, кому не лень, будет болтать о нем что хочет.