Нотэ Лурье - Степь зовет

Матус был доволен. Говорил он, что нечего идти, или нет? Обидели человека зазря. Только бы устраивать неприятности, мутить народ. Элька обескуражено молчала. В самом деле… Подняли шум, напугали женщину. Что ж это Хонця?… Нехорошо получилось!

Когда они ушли, Доба тщательно заперла дверь и улеглась под одеяло. Ее бил озноб.

Напротив, на соломенной подстилке, спал Иоська и бормотал во сне. Быть может, ему снилось, что вместе с пионерами он пасет в балке лошадей.

А гнедая была совсем рядом. Она сама вышла из конюшни и паслась тут же, за хатой.

— Таскаемся по ночам, будим людей, — ворчал Матус на обратном пути. — Не говорил ли я вам? Все ваш Хонця!

Элька не отвечала. Она была так утомлена, что еле сдерживала желание повалиться на землю и заснуть в первом попавшемся палисаднике.

Они брели по темной улице почти на ощупь. Где-то глухо тарахтела далекая подвода.

— Все-таки с Хонцей дело не просто, — не унимался Матус. — Райком зря вызывать не станет. Я уже давно говорил, что, пока Хонця командует, хорошего не жди.

— Что ты так за него переживаешь? Боишься, что тебя вместо него назначат? — насмешливо отозвался Коплдунер.

— А ты чего суешься? — огрызнулся Матус. Втайне он считал, что ему вовсе не место в захудалой бурьяновской лавчонке. Но быть председателем колхоза? Спасибо, очень ему нужно тащить этот воз!

Он зевнул и пошел к своему двору.

Элька и Коплдунер свернули на тропинку возле канавы.

— Пустой он человек, правда? — сказала Элька.

— Пустобрех, — согласился Коплдунер. — Ты устала? Может, пройдем еще немного? — спросил он, когда они были против двора Хомы Траскуна.

— Нет, уже поздно. Ступай.

— Я хотел тебе сказать… Я ведь тоже слышал.

— О чем?

— Да о нем, о Хонце.

— Что ты слышал и от кого?

— Да вот насчет амбара… Что будто бы он хлеб оттуда брал. Ключи-то у него… Весь хутор гудит.

— Что? Ну и люди у вас! — с сердцем сказала девушка. — Лишь бы языком молоть. И ты туда же!

— Так разве я верю? Я только тебе… Надо же знать, что люди говорят…

— Говорят, говорят… А обо мне не болтают?

Коплдунер замялся:

— Так видели же…

Элька посмотрела на него с изумлением…

— Что видели? Что ты несешь?

— А… Шефтл Кобылец?

— Он говорил? — воскликнула девушка.

— Да не он. С ним… с ним, говорю, видели.

— С Шефтлом? — вдруг заулыбалась Элька. — Эх, дурачина! — И она легонько дернула Коплдунера за выгоревший добела вихор.

То, что они говорили сейчас о Шефтле, было ей необыкновенно приятно. Но Коплдунер угрюмо глядел в сторону.

— Если хочешь знать, ты ему нужна, как кобыле кнут.

— Почему это? — тихо спросила Элька.

— Почему? Потому, что ты за коллектив, а ему коллективов не надо, ему и одному хорошо.

— И что из этого?

— А то, что нечего лезть к нему, и не один я так думаю.

— Дурак!.. Поверь мне, — добавила она спокойнее, — он еще будет работать в колхозе не хуже других. Надо его переупрямить.

— Как же, надейся! Переупрямишь его! Да и знаешь что, как-нибудь обойдемся без него. Что ты в нем нашла?

— Ну, хватит. — Элька нахмурилась. — Хватит, наговорились.

Она повернулась и быстро убежала во двор. Коплдунер постоял, подумал и пошел в сад, к Насте.

По ставку пробегала утренняя прохладная рябь. Из прибрежных камышей поднимался густой туман и белесыми полосами тянулся к гуляйпольским курганам.

Только что встало солнце, алым арбузным кругом повисло над баштанами, и на крылья ветряка легли розовые пятна.

На краю хутора, где стоял ветряк, было непривычно тихо. Не слышалось шума жерновов. Яков Оксман, жалкий, босой, с волочащимися по земле белыми тесемками подштанников, топтался на деревянных ступеньках, горестно бормоча:

— Сколько лет она мне служила! А теперь конец… нету мельницы… конец…

На солнечном песчаном пригорке собрались хуторяне, задрав головы, глазели на дрожащие крылья и почесывались со сна.

— Только собрался было немного ячменя смолоть…

— Развалюха. Как она еще держалась…

— И надо же было ему, старому дурню, положиться на чужого человека! — причитала Нехама. — Оставил его одного на мельнице. Ох, боже ты мой…

— Не кричи, — жалобно просил Оксман. — Теперь уже все равно. Пропало, ничего не поделаешь. Он не виноват, не кричи, прошу тебя! Хоть с мельницей, хоть без мельницы, все разно, слава богу, бедняки…

— Подайте на бедность! — насмешливо бросил кто-то в толпе.

— Пусть бы он выкопал пшеницу, которую припрятал…

— Жди, как же…

Оксман все топтался на ступеньках, а Нехама кричала и бранила его.

На выпасе за огородами показался Юдл Пискун. Он шел густой луговиной, как видно, со стороны Черного хутора. Вдруг он остановился, посмотрел на толпу у песчаного пригорка и юркнул в сторону.

„Угораздило его вылезти среди бела дня! — Яков Оксман был вне себя. — Не мог притащиться ночью, воровское отродье! Зачем было с ним связываться? Ведь под петлю подведет, разбойник“.

Он поднял голову и, выставив худой кадык, смотрел на истрепанные крылья ветряка, с которых, чуть подрагивая, свисали лохмотья мешковины.

„Пусть теперь забирают. Пускай поездят в Блюменталь с мешками, чтоб им пусто было! Ничего, еще придут ко мне на поклон! Дожили! Собственное добро приходится ломать. Своими руками свою же мельницу… — злобно дернул он себя за жидкую седую бородку. — Я им своего нажитого, я им своего кровного не отдам“.

Он схватился за грудь и закашлялся.

„Куда там! Не та сила… Нет, нет, не то время… Не тот хутор“.

Он устало сел на стоптанные ступеньки бездействующего ветряка и опустил голову на худые, дрожащие колени.

Кто знает, может, он в последний раз сидит у этой мельницы, где хозяйничали его отец и дед… Кто знает, что ждет его завтра… Его брата, Сендера Оксмана, уже выгнали из собственного дома…

Он поднял глаза на лесенку, которая вела внутрь ветряка.

Когда-то на этих ступеньках сидел, развалясь и важно поглядывая сверху вниз, реб Завл, его отец. Каждый вечер вокруг него собирались все почтенные хозяева и степенно беседовали о делах общины, о ценах на зерно.

Целые вечера просиживали они, бывало, на ступеньках оксмановской мельницы, единственной мельницы в хуторе, и слушали, как шумят на ветру крылья, как стучат жернова и суетится хромоногий Давидка, который прослужил Оксманам не один десяток лет… И все это ушло навек, никогда не вернется, все растоптано… Но он, Яков Оксман, не позволит себя растоптать!

„Сегодня же схожу к Березину поговорить о нашем коллективе“, — решил Оксман.

Уже мычали у дворов коровы, когда Шефтл Кобылец вернулся с поля. Он вкатил жатку в клуню, а сам ускакал к ставку — поить своих буланых. В меркнущем зареве заката горели лучинками прибрежные камыши, отбрасывая красноватые тени на воду, и казалось, там, под водой, тоже дотлевает огромный костер.