Нотэ Лурье - Степь зовет

Ну конечно же, Валерьян обрадуется, когда узнает. Ведь он ее любит. И ребенка будет любить. Ребенок скрепит их союз, и она избавится от своего скучного, опостылевшего мужа. Поначалу они будут жить с Валерьяном в МТС, а потом, может, и в город переедут. Валерьян ей перечить не станет, на все пойдет.

Но Синяков не появлялся. Маня не выдержала и спросила о нем случайно завернувшего на хутор механика МТС. Механик сказал, что Синяков туда редко наведывается. Все время проводит в колхозах.

«Из сил выбивается, бедняга!» — пожалела Маня. Она все же не теряла надежды увидеть Синякова в ближайшие дни у себя. Не может он ее забыть, как бы ни был занят. Она вспоминала в мельчайших подробностях их встречи, ласковые слова, которые он ей говорил.

Меер Волкинд, как обычно, ушел из дому на рассвете. В колхозе все шло не так, как ему бы хотелось. Вернулся он поздно вечером усталый, разбитый. Маня, мрачная, валялась на кушетке. Он молча зажег примус, приготовил себе поесть.

«Что с ней делается?» Волкинд озабоченно покосился на жену. Последнее время ее не узнать. Прежде, бывало, ругалась, когда он поздно возвращался домой, а теперь- ни слова. Лежит и молчит, будто и не видит его. Как ни странно, Волкинд тосковал по тому времени, когда жена кричала на него, искала ссоры. Так или иначе, их тогда что-то связывало, а теперь она словно бы чужая. Она просто истомилась от безделья. Если бы захотела работать в колхозе, в кооперативе, да мало ли где, у нее появились бы свои интересы. Совсем другой стала бы. И дом их посветлел бы. Но что делать, когда всякую работу здесь, в деревне, она считает для себя зазорной. Думай не думай, ничего тут не придумаешь. Ребенок… Вот это было бы счастье. Ребенок поглотил бы ее целиком. Нет у женщины большей радости, чем материнство. Да он сам не может пройти мимо чужого ребенка на улице, чтоб не взять его на руки, приласкать.

Волкинд тихо подошел к кушетке, присел на край.

— Маня, что с тобой? Она не ответила.

— Ну, скажи…

— Ничего! — со злостью отрубила она.

— Отчего ты все грустишь? Может, тебе нездоровится?

— Оставь меня в покое! — Маня повернулась лицом к стене.

Больше он с ней в тот вечер не заговаривал. Утро снова застало его в степи. Он выискивал себе работу, чтоб забыться, чтоб заглушить глодавшую его тоску.

— Вчера собирался заглянуть к тебе вечерком, — сказал Волкинду Хома Траскун, когда они на минуту оказались одни. — Надо бы потолковать кое о чем…

— Так почему же не пришел?

— Да ведь она, наверно, была дома.

— Ну, и что с того? — нахмурился Волкинд.

— Ничего… — Хома помолчал, как бы колеблясь, стоит ли продолжать разговор. Наконец решился: — Не понимаю, как ты можешь ее терпеть.

— Что? Да ты про что толкуешь? — вскинулся Волкинд.

— Неровня она тебе. Ты как хочешь, дело твое, но я бы с такой женой не стал жить.

Волкинд чувствовал себя глубоко уязвленным. С чего это Хома вздумал вмешиваться в его семейную жизнь? И чем ему не угодила Маня? Она не хуже других. Людей без недостатков не бывает. А достоинства… У всякого свои.

Так говорил себе Волкинд, но успокоиться уже не мог. Почему Хома ни с того ни с сего завел речь о Мане? Не знает ли он чего-нибудь… Ведь именно он, Хома, рассказал Волкинду о том, как Маня поехала с агрономом искать его в степи, в то время как он был в сельсовете. В самой этой поездке он ничего плохого не видел. Прокатилась немного, что за беда? Но вот предполагала ли она в самом деле найти мужа в степи или же знала, что он в сельсовете? Волкинд не раз собирался окольным путем расспросить ее об этом, но боялся поймать на лжи. Ложь он был бы не в силах простить. Он гнал от себя эти докучливые мысли и стал даже уделять жене больше внимания: покупал ей в районе подарки, старался приходить пораньше домой, почаще бриться. Но отчуждение все росло.

Прошла неделя после разговора с Хомой. Волкинд уехал на районное совещание председателей колхозов. В это время в Бурьяновку заявился Синяков. Осмотрел ток, наведался в колхозный амбар и к вечеру только зашел к Мане. В комнате было темно. Свернувшись на кушетке калачиком, Маня спала.

Она не слышала ни стука в дверь, ни его шагов. Проснулась, когда он склонился над ней и взял за руку. У нее перехватило дыхание. Она обняла его и долго не могла вымолвить ни слова.

— Валерьян! Наконец-то!

Синяков был даже растроган: она, видно, здорово к нему привязалась.

— А я думала, ты уже забыл меня. — Маня прижалась к нему.

Синяков сел рядом с Маней и оглянулся, точно не был уверен, что в горнице больше никого нет.

— Он уехал. В район… Я так ждала тебя. Мне надо тебе кое-что сказать. Но…

— Что «но»? Говори! — Синяков поцеловал ее в шею.

— Ты обрадуешься, правда?

— Если…

— Скажи только одно слово — да.

— Ну, да. Ежели что-нибудь хорошее… О плохом я не стала бы тебе говорить.

Она схватила его руку и приложила к своей груди.

— Ты чувствуешь? У нас будет ребенок.

— Почему «у нас»? — Синяков поднялся.

— Потому, что он… твой.

— Мой? Вот так новость! В самом деле удивительная… И ты в этом уверена? — Губы его скривились в усмешке.

— Да, Валерьян, я знаю. — Голос Мани слегка дрожал.

— А я ничего не знаю… Запомни это хорошенько. — Он стоял у зеркала, спиной к ней, и почему-то поглаживал подбородок. — Такие вещи, понимаешь ли, установить невозможно. Особенно замужней женщине, которая живет со своим мужем под одной крышей и, если не ошибаюсь, спит в одной постели… Такие новости надо сообщать мужу, только мужу, и больше никому…

Он говорил сухо, отчеканивая каждое слово. Маня прижала руки к груди и с испугом смотрела на него.

— Ну, мне пора. Я же только на минутку заскочил. Дела, дела… — Синяков чмокнул ее в щеку.

— Валерьян, ты меня уже больше не любишь? — Маня и не замечала, что ее голос звучит заискивающе.

— Ну почему же? — Синяков снисходительно улыбнулся, надевая плащ. — Ты ведь знаешь, я только против всяких сантиментов…

— А если я рожу ребенка, ты меня разлюбишь?

— Рожай хоть троих. Это должно заботить только твоего мужа… Ну, прощай! Будь умницей!

Волкинд вернулся из Гуляйполя уже к ночи. По правде говоря, он мог бы вернуться и раньше. Но к чему ему было спешить? Лучше приходить домой, когда она уже спит.

Волкинд осторожно прикрыл дверь, чтобы не разбудить жену. На столе тускло горела лампа. Маня лежала ничком на кушетке, плечи ее вздрагивали.

«Плачет?»

Волкинд снял набрякший от дождя плащ и сел к столу. С кушетки доносились жалобные всхлипывания. Волкинд уже не чувствовал к ней никакой злобы. Маня казалась ему бедным, обиженным ребенком. «И действительно, в чем ее преступление? — стал казнить себя Волкинд. — Ну, пококетничала с этим агрономом, покаталась с ним по степи… Так ведь ей скучно, бедняжке. Я и в самом деле какой-то неотесанный, а она молода, хороша собой, может быть, немного избалована, и ей хочется, чтобы за нею ухаживали…»