Лидия Вакуловская - И снятся белые снега…

— Не надо, Ленечка, не надо ей говорить! — испугалась теща. — Я ж не хотела, само с языка сорвалось… Сколько мне жить-то осталось? Я дотерплю… Только не говорите ей…

— Хорошо, хорошо. Если вы не хотите, я не скажу, — пообещал он ей. — Но мы с вами что-то придумаем, я это все изменю. Только успокойтесь, не плачьте.

— Не буду, не буду… Сейчас умоюсь… А вы идите на почту, а то она придет скоро. Мне ж хуже будет… — дрожащим голосом говорила теща.

Она суетливо поднялась и, согнутая набок, никогда не разгибавшаяся в спине, засеменила на кухню, резко и часто припадая на укороченную, усохшую ногу, обтянутую грубым шерстяным чулком.

Леонид Владимирович вышел из дому, потрясенный этой историей. Его била нервная дрожь, и он, выйдя со двора, не свернул влево, к почте, а пошел со своей посылкой в противоположную сторону, чтоб походить лишнего и успокоиться. Так он прошел по своей улице, свернул за угол, но вместо того, чтобы идти по тротуару, пересек дорогу и вошел в сквер, усыпанный толстым слоем опадавших листьев. И опять его охватило желание бросить все к чертовой матери, немедленно уехать, хотя бы в тот же Кисловодск, и больше никогда не возвращаться домой. А в следующую минуту захотелось наоборот — вернуться, грохнуть кулаком по столу, покрошить топором эти проклятые ящики с хрусталем, вышвырнуть вон все привезенные тряпки, все эти джинсы, брючные костюмы, халаты, пеньюары и прочую мишуру, исхлестать ремнем сына и избить жену тем смертным боем, каким в старину русские мужики били своих жен, чтоб научить покорности и вышибить из головы дурные мысли.

Потом, несколько успокоясь, он пытался понять и объяснить себе, откуда у его жены, выросшей, по сути, в бедности, такая безграничная жадность, стремление как можно больше накопить, разбогатеть? И постепенно пришел к мысли, что не одна она повинна в этом, повинны и многие другие, одержимые той же страстью накопительства, и что это уже, как эпидемия, поражающая не только глупых, недалеких людей, но и людей, не страдающих недостатком ума и тем не менее бросающих свой ум, энергию, нервы на приобретение машин, дач, какой-то особой мебели, каких-то особых сервизов, рюмочек, бокальчиков, ваз, штор, обоев, чтобы тем самым поразить воображение других или самим утешиться тем, что и мы, мол, не хуже других.

Но другие были другими, а его жена была его женой. Он искал ей оправдание и нашел его.

«Ведь она не скупа, она не раз устраивала сыну именины и не считалась с деньгами. Она просто жадна от природы, — думал он, не отдавая себе отчета, в чем же разница между понятиями «жадность» и «скупость». — Когда-то ей трудно жилось, она привыкла на всем экономить и вот теперь экономит даже на собственной матери».

Однако он тут же понял шаткость своих доводов, никак не могущих оправдать отношение Лизы к своей матери, которую он теперь жалел, и лишь теперь понял, что его хроменькая теща все годы, живя с ними, трудилась, как мышка, по дому, честно отрабатывая свой хлеб.

Леонид Владимирович вышел на Дерибасовскую улицу, держа под рукой посылку, вспомнил, что на противоположной стороне есть почтовое отделение, и пошел в том направлении до перехода через улицу. Он шел и напряженно, до боли в висках, думал, что ему делать: раз и навсегда порвать с Лизой и куда-то уехать, куда-то перевестись, или сперва съездить в Кисловодск, а потом уже заняться переводом? Или сегодня же сесть в поезд и уехать к своим в Донбасс, послав предварительно телеграмму Андрею?..

Так и не решив ничего толком, он дошел до перекрестка и, не видя, что люди стоят на тротуаре в ожидании зеленого света, даже не взглянув ни на сигнальный огонь, ни на дорогу, свернул на проезжую часть, прямо под мчавшийся автобус. И уже не слышал ни скрежета тормозов, ни отчаянного, испуганного крика людей, которые с ужасом увидели, как автобус подмял под себя человека в полотняном костюме.

На вскрытии оказалось, что сердце у Леонида Владимировича было вполне здорово. Легкая стенокардия была залечена, и, если бы не несчастный случай, с таким сердцем он прожил бы еще много лет.

Николай с вечера нахлестался: пил долго, уже не шло, но он через силу вливал в себя дерущий глотку спирт, ругался с Венькой, будто тот сидел рядом, а не удрал вчера из поселка, стучал по столу кулаками, а то, притихнув вдруг, плакал пьяной слезой, просил Веньку остаться, не бросать его здесь одного и нес что-то такое о святости мужской дружбы, о подлости измены, которую во веки веков не простит. И уже не помнил, как повалился в одежде и валенках на топчан.

К утру он проснулся от холода, оторвал от подушки чугунную голову, спустил на пол ноги, и на мгновенье все качнулось, поплыло в глазах: колченогий стол со следами вчерашнего, пустой Венькин топчан, выбеленное морозом окошко, припадавшее прогнившим подоконником к самому полу, — словом, качнулась и поплыла вся грязная покосившаяся хибара с пометенным вспученным полом, с закопченными стенами, с железной печкой у порога и одним промерзлым, в инее, углом. Голая лампочка, свисавшая с потолка на проводе, оплетенном сажей, ржавенько осветила все это.

Пошатываясь, Николай прошел к столу, взял кружку — хотелось пить. Отхлебнул из кружки и тут же, передернувшись, выплюнул, — оказался спирт. С брезгливостью выплеснул в угол остаток, поплелся к порогу, где стояло ведро с водой. Сверху ведро затянуло коркой льда, Николай кружкой разбил лед, жадно напился. И совсем замерз от холодной воды. Надел полушубок и шапку, сел на свой топчан и закурил. Папиросный дым не таял в промерзлом воздухе хибары, пластался над столом, заволакивал лампочку.

— Сволочь!.. — зло сказал Николай, имея в виду уехавшего Веньку. — Скоти-и-ина, — снова сказал он, но уже с тоской, обиженно.

У него были основания костерить Веньку. Венька втравил его в это дело, перетащил из Полярного сюда. Николаю неплохо было в Полярном: работал на стройке, зарабатывал, был бригадиром, его уважали. Венька сбил его с толку, а сам оказался хлюпиком, бабой, размазней. Только начали работать, Венька тут же скис: неделю ничего не жрал, его мутило и выворачивало, и он предложил все бросить, вернуться в Полярное. Николай не соглашался. Венька презрел большую деньгу и уехал…

— Черт с тобой! — вслух сказал Николай. — Не пропаду…

Честно говоря, ему было не легче, чем Веньке: и ему не по себе от этой новой работенки. Его тоже мутило, выворачивало, и кусок не лез в глотку. Но он не хотел отступать. Предстояли великие деньги, это был случай, фортуна, другого такого случая в жизни не жди. Три-четыре месяца — и он вернется с капиталом к жене и сыну, с тем, чтобы уж никогда не подаваться на Север. Ради этого можно было и сломить себя. А Венька — тряпка, Венька не смог…