Всеволод Кочетов - Избранные произведения в трех томах. Том 1

— Что касается меня, то я люблю беспокойных, товарищ Долинин, — сказал Черпаченко.

— Ну а я что — за спокойствие, что ли? — рассердился Лукомцев. — Вы уж меня, братцы дорогие, не шельмуйте.

Долинин улучил подходящий момент в завязавшемся разговоре и принялся рассказывать о планах предстоящего сева, о том, как нужны ему люди для этого, особенно — специалисты по ремонту машин.

— Правильное дело начинаешь, — одобрил Лукомцев. — А насчет людей, попробую выручить. Деда какого–нибудь пошлю, мастера на все руки. Есть у меня такой. — Он окликнул связного и приказал позвать из соседней землянки начальника разведки. Когда вошел высокий немолодой капитан в пенсне, Лукомцев спросил:

— Товарищ Селезнев, как у вас Бровкин себя чувствует?

— Ничего, здоров, товарищ полковник. — Капитан был, видимо, удивлен вопросом.

— Он вам очень нужен? — продолжал Лукомцев.

— Безусловно.

— Ну, а если мы его у вас деньков на пять… Как, Долинин, хватит тебе на пять дней?.. Ну, на недельку, например, возьмем. Помочь надо, товарищ Селезнев, району, товарищам, на чьей земле стоим. Они овощи для армии и для Ленинграда хотят сеять.

— Что ж, если надо, так надо. Поможем. Овощи следует уважать, особенно после пшенных концентратов. Но старик один не пойдет, товарищ полковник. Приятеля потащит.

— Это долговязого–то?

— Да, Козырева.

— Отлично, пусть и идут вместе. Вы там распорядитесь, чтобы документы им заготовили… Ты с машиной здесь? — Лукомцев обернулся к Долинину. — Вот и забирай их хоть сейчас. Видишь, как со старыми–то друзьями легко ладить!

К вечеру этого же дня Долинин привез Цымбалу двух помощников — коренастого старичка сержанта Бровкина и молодого долговязого красноармейца Козырева. По дороге они рассказали Долинину, что до войны не только работали на одном заводе, но и в одном цехе и даже на одном станке — были сменщиками; что отец Козырева — царство ему небесное — воевал бок о бок с Бровкиным еще в первую мировую войну; что оба они — и старый и молодой — токари–лекальщики, но и слесарное дело знают, металла всякого через их руки уйма прошла, и что Козырев даже какую–то книгу однажды читал по тракторам. «Так что, товарищ секретарь, не беспокойтесь, не подведем».

Цымбал обрадовался помощи, какую оказал ему Долинин, но и на этот раз не стал вступать с ним в долгие разговоры. На вопрос Долинина о том, как идет работа, ответил кратко: «Ничего, идет». Он, конечно, не мог не видеть деликатной политики невмешательства в его дела, которой придерживался секретарь райкома, и не мог не оценить его помощи. «Заметил, что туго мне приходится, нашел людей, и всё без лишних слов, без криков, назиданий, угроз. Работать с ним, пожалуй, можно».

Поблагодарив Долинина, Цымбал повел Бровкина с Козыревым к себе в домик. Время было позднее, и они сразу же принялись устраиваться на ночлег в пустовавшей соседней комнате. Притащили из дровяника старые топчаны, развернули свои вещички, и при этом непрерывно перебранивались, разоблачая один в другом всевозможнейшие пороки.

— Конечно, Василий Егорыч, — слышал Цымбал голос Козырева за стенкой, — с похмелья работать трудно, нет той устойчивости в руке. И я, помнится, нисколько не удивился, когда вы запороли выставочный микрометр. Естественное следствие…

— Я никогда, Тихон, алкоголиком не был, — твердо оборвал Бровкин. — Ты на меня не клепай. А если там какие–нибудь граммы для аппетита, так от этого вреда нет, прямая польза. И вообще, коль рассуждать, так рассуждать; старой пословицей сказано: «Пьяница проспится, а дурак никогда». Вот и выбирай, какую позицию занимать.

Они умолкли, лишь когда на канонерке за рекой пробили полночь.

Разбудил Цымбала грохот моторов: низко над деревней, казалось — над самыми крышами, один за другим шли самолеты. «Должно быть, на Мгу», — подумал Цымбал, наблюдая за тем, как, перечеркивая солнечный луч, косо падавший через окно, их тени гасили на мгновение и вновь открывали светлое пятно на стене. Солнце упиралось прямо в фотографию старой женщины, крест–накрест перевязанной платком на груди. Это означало, что уже около семи часов, — в шесть бывает освещен портрет свирепого всадника в латах, приклеенный к обоям возле печки.

Цымбал откинул было серое армейское одеяло, но удивили голоса. Бровкин и Козырев разговаривали так, будто они и не ложились. За окном вертикально поднимался густой столб махорочного дыма, — значит, сидят на завалинке во дворе.

— Изумительная погода для штурмовки, Василий Егорович, — говорил Козырев. — Странно даже как–то: война идет, и в то же время вот птички всякие, насекомые…

— Откуда только у тебя слова эти берутся, Тишка? Который раз слышу: изумительная погода! Прелестный вид!.. — бурчал Бровкин.

— А что же тут такого, Василий Егорович? Предосудительного в этом ничего нет. Образность мысли, необыкновенность выражений, они украшают разговор.

— Это смотря какие выражения. Другой раз так выразишься, так украсишь!.. Куда и деваться, не знаешь. А по части разговоров — нас сюда не для разговоров привезли. Ведь это не шутка — трактор! А как за него приниматься? Я не тракторный механик. Я тракторы только в кино да на демонстрации на площади Урицкого видывал.

— Можете на меня положиться, Василий Егорович. Я же говорил вам, что читал одну очень толковую книжицу, вроде, знаете, «Подарка молодым хозяйкам», — библия такая поварская… Ну, еще у вашей Матрены Сергеевны на комоде сверху лежит. Только та, о которой я говорю, была специально для трактористов. Полное и подробное описание всех систем и марок машин, — американец написал. Все могу рассказать. Есть, например, марка «Клетрак», есть «Катерпиллер», «Интер». Есть «Монарх», «Харлей Дэвидсон»…

— Заврался! — перебил Бровкин. — «Харлей» — это мотоцикл. У начальника цеха был такой.

— А почему вы думаете, что трактора не может быть «Харлея»? Есть же «Аллис Чальмерс» или, еще смешней, «Ойль–пуль».

— «Ойль–пуль»? — переспросил Бровкин. — Фамилия заводчика?

— Какая вам фамилия? Масляная курица! — вот это что значит «Ойль–пуль»! По–французскому–то я, Василий Егорович, пятерки получал в школе, — могу соображать? «Ойль» — масло, «пуль» — курица. Вот и выходит: масляная курица…

— Да, французы… — протянул Бровкин. — У них и лягух едят, и курицы, глядишь, доятся. Твой батька покойный в плену у них побывал, в германскую, рассказывал, как затесался раз на вечеринку, а там две мамзели к нему привязались. Одна — постарше, другой — и семнадцати не было. Вот та, которая постарше…

О том, что же случилось с покойным отцом Козырева, атакованным мамзелями, Цымбал слушать не стал, оделся и вышел из дому. Его охватила тревога: ничего, значит, приятели в тракторах не понимали, помощи от них не будет. Тогда где же все–таки искать помощь?