Всеволод Кочетов - Избранные произведения в трех томах. Том 1

Слушая рассказ Любы Ткачевой, он готов был подойти, обнять эту полную светловолосую девушку с трогательно розовыми ушками, сказать ей: твое ли это дело — война! Уезжай поскорее куда–нибудь за Волгу, береги себя. Но он только любовался ею из–под нахмуренных седеющих бровей и думал о том, как, в сущности, просто решился извечный вопрос: «отцы и дети». И отцы и дети в трудную годину становятся в один строй, плечом к плечу, и кто, взяв сегодня горсть земли с поля боя, отличит в ней кровь отцов от крови детей?..

Гулкий, простудный кашель Солдатова прервал мысли Лукомцева. Он снова взглянул на Любу, которая, отвечая на чей–то вопрос, говорила:

— Даже окна этот Пал Лукич проволочной сеткой заделал.

— Чтобы гранатой не достали, — пояснил партизан с черной повязкой на глазу.

Долинин посмотрел в его сторону и с удивлением увидел, что печка уже топится и дрова в ней весело потрескивают.

— Сырые же! — сказал он.

— Это сырые? — Партизан постучал поленом о полено. — По–нашему, это — порох. Мы, товарищ секретарь, под проливным дождем разводили.

С той минуты одноглазый завладел вниманием Долинина. Долинин невольно следил за каждым его жестом, за ловкими и быстрыми движениями, за пытливым взглядом единственного серого глаза. Пока Солдатов дополнял рассказ Любы Ткачевой о разрушенном Славске, о вырубленном парке и умирающих от голода; людях, одноглазый заделал картоном от старых папок выбитые окна; работал он бесшумно, — чтобы не мешать, должно быть, командиру отряда.

— Посмотрели мы на колхоз «Расцвет», — говорил Солдатов, — одни головешки. Кроличий пух на месте фермы, обломки клеток.

— Жалко кроличков! — Варенька вздохнула. — Вот память о нашей ферме. — Она развязала концы своего платка. — На тридцать таких шалей набирали пуху каждый месяц. Кофточки какие вязали!..

— Она оттуда, из «Расцвета», наша Варенька, — пояснил Долинин Лукомцеву. — Колхозный животновод. А сейчас сидит у меня, бумаги подшивает.

В комнате заметно теплело. Долинин расстегнул полушубок, Лукомцев снял папаху.

— Вот что значит партизаны! — сказал он, утирая платком бритую голову. — Из любого положения найдут правильный выход.

В комнату при этих словах вошел по–кавалерийски кривоногий приземистый человек лет пятидесяти пяти, В форме милиции. Огладив ладонью непомерно пышные светлые усы, он с нарочитой суровостью, отрывисто, будто подавая команду, воскликнул:

— Здорόво, орлы! Вернулись–таки? Долгонько ждать заставили! — и принялся потирать перед раскрытой печкой свои озябшие красные руки. — Так–то вы, мамаи–батыи, пожарную инструкцию блюдете! При артобстрелах печки растоплять строго запрещено…

Он вдруг смолк: полковничья папаха была замечена им с досадным опозданием.

— Простите, товарищ полковник… Некоторым образом…

— Да нет, я тут ни при чем. Вот девушек бы пожалеть следовало. А так что ж, — сразу виден старый солдат!

— Потомственный казак, товарищ полковник. Терской линии, станицы Червленой! — Усач явно обрадовался перемене разговора.

— Наш начальник милиции, — сказал Долинин. — Батя. Может, слышали?

— А, Батя! Тот самый Батя? — припоминал Лукомцев. — Фамилия ваша, если не ошибаюсь, Терентьев?

— Так точно, товарищ полковник: Терентьев! — Начальник милиции молодцевато развернул перед ним грудь и поправил на боку тяжелую пистолетную кобуру чемоданного типа.

— Трофейный? — указал глазами Лукомцев.

— Под Федоровкой взял. Иду огородами, бой вокруг неслыханный, вижу — немецкий обер–лейтенант…

— Действительно, неслыханная история! — рассмеялся Долинин. — Четвертый раз рассказывает, и все по–разному. То под Вырицей это было, то в каком–то окружении — не знаю уж в каком, — то у шпиона отнял…

— Охотник и рыболов — отсюда и все качества! — сказал Солдатов тоном, по которому можно было судить, что он давно и бесповоротно утратил веру в правдивость слов терского линейца.

Удивительно было: одни из присутствующих в кабинете секретаря райкома несколько месяцев провели в немецких тылах в постоянной опасности, в стычках и походах, другие пережили долгую тревогу за них, а вот встретились наконец — и как будто ничего этого и нет, — шутят, острят, как в недавние мирные времена.

Беседу прервал вновь появившийся в дверях Ползунков.

— Машина товарища полковника готова, — сказал он.

Лукомцев поднялся, надел папаху:

— Ну, друзья мои, до свидания! Рад, что нашел тебя, Долинин. Будто дома побывал. А ты приезжай. Думаю, найдешь: на твоей земле стоим.

Выходя из комнаты, он хлопнул. Ползункова по плечу.

— Разобрался наконец в папахах? То–то!

— Да уж извините, товарищ полковник. Сразу–то не узнать вас. Как–то посурьезнели вы за зиму.

— Ишь хитрец! Посурьезнели! Какую дипломатию развел. Говори прямо: постарел!

Проводив Лукомцева, Долинин сказал партизанам:

— Теперь отдыхайте. Помещение вам есть, харч тоже обеспечен. Пару деньков погуляете, а там подумаем и о дальнейшем.

Когда остались вдвоем с Солдатовым, тот сказал:

— Подарок тебе, — и вытащил из кармана маленький вороненый маузер. — Как, ничего игрушка?

— Замечательная! Спасибо. — Повертев пистолет в руках, Долинин спросил: — А кстати, Наум, откуда у тебя этот одноглазый?

— Виктор Цымбал? Пристал к отряду, там, в тылах. Говорит, из окружения выходил. Глаз ему осколком еще в начале войны повредило.

— Документы есть?

— Свидетельство тракториста, кажется.

— Странноватый парень, Наум.

— Ну что ты! Он с нами второй месяц. Славный парень, а не странноватый. Это именно он мост через Оредеж взорвал. Помнишь, Информбюро сообщало? В налете на Сиверский аэродром участвовал, в рукопашные бои ходил — поглядел бы ты как! — даром что одноглазый.

— А знает его кто–нибудь из наших?

— Как его знать! Он из–под Волосова, в МТС работал.

Проводив Солдатова, Долинин позвонил начальнику районного отделения НКВД:

— Пресняков? Зайди вечерком, дело есть.

Часу в десятом вечера, когда усталый, не спавший две ночи Пресняков подумывал, не пора ли уже идти к Долинину, милиционер Курочкин привел в отделение человека в засаленном ватнике, в перевязанных телефонным проводом разбитых опорках и в старомодном, времен гражданской войны, красноармейском шлеме с шишаком.

— Второй раз, товарищ начальник, этого типа вижу, — сказал Курочкин. — Как–то было, он под железнодорожным мостом путался. А сегодня, гляжу, — на берегу возле канонерок что–то такое колдует в потемках. «Ты что тут?» — спрашиваю. «Рыбки половить», — говорит. «А какая тебе рыбка? Ледоход. И где снасть?» Ничего нету.

— Терентьев где? — Пресняков недовольно поморщился. — Тоже поди рыбу глушит?