Всеволод Кочетов - Избранные произведения в трех томах. Том 1

Печальные, но полные надежд, простились однажды в вечерней сутемени Варенька с Ушаковым. Цымбал был нечаянным свидетелем их последнего свидания. Фургоны мастерской стояли на обочине дороги, пропуская боевые машины. Цымбал подошел, чтобы еще раз поговорить с Ушаковым, у которого днем успел выпросить целый воз всяких подшипников, кулачков, поршневых колец, болтов, гаек, шплинтов. Ребята–трактористы несколько часов таскали это добро на себе через реку.

За одним из фургонов, где ветер был потише, он увидел Ушакова и Вареньку, чуть не столкнулся с ними, но они его не заметили, даже не обернулись на скрип шагов. Цымбал подождал минутку и повернул назад. До полуночи сидел он потом запершись, положив руки с локтями на стол, перед прислоненной к подслеповатой лампе фотографией Кати. Старая пожелтевшая женщина в платке, крест–накрест перехватившем ей грудь, конный латник в раме, — эти засиженные мухами картинки, по которым летом луч раннего солнца светлой стрелкой ходил, как по циферблату, сумрачно смотрели ему в спину со стены, и не в силах они были без солнца указать время, напомнить, что скоро заголосят петухи на нашестах в дровяниках.

А за окном все скрипели колеса, стучали моторы и шаркали, сливаясь в один, шаги многих сотен людей…

Всем было грустно в ту пору, всем тревожно, каждый с кем–нибудь прощался, кого–то провожал, на день, на два опускал руки, ходил понурый. Только на Долинина ни проводы, ни встречи, ни догадки, ни предположения, казалось, не оказывали никакого действия. Наум не пришел ему на помощь, но теперь в районе был Щукин, мог работать исполком. В доме, где жил Долинин, на втором этаже застучал «ундервуд», уже ходили туда по истертой плитняковой лестнице вдовы и многодетные за пособием, уже в земельном отделе, кроме Нины Кудряшевой, сидели еще две женщины: одна седая, высокая, в пенсне на черном тонком шнурке — статистик, другая — толстая, с красным, в прыщах, лицом — техник–семеновод: на домишках в поселке Долинин видел фанерные таблички с кривыми, лиловыми чернилами выведенными надписями: «Райтоп», «Сливной молочный пункт», «Баня»… Щукин работал.

Разъезжая по кирпичным и лесопильным заводам, бывая на судоверфи, в двух новых, только что организованных колхозах, Долинин сидел там на партийных собраниях, инструктировал молодых партработников и бывал очень доволен, когда на бюро райкома — теперь уже работало бюро, а не он один — приходилось принимать в партию новых людей. Он усиливал и уплотнял в районе боевой партийный порядок, который полтора года выдерживал непомерную тяжесть натиска блокады, и не только выдерживал, но и переходил в наступление. Долинин никогда не был одинок, тем более не могло быть речи об одиночестве сейчас, в такую горячую пору.

Через несколько дней после прощания с Ушаковым перед партийным бюро предстала взволнованная, перепуганная Варенька. Долинин прочитал вслух ее заявление, анкету, биографию. Улыбался Пресняков, ободрял Щукин, но она, потупясь, смотрела в пол и теребила смешной, размером в ладонь, обвязанный по краям голубым кружевом носовой платочек.

— Какие у вас общественные нагрузки? — спросил член райкома — директор механического завода Базаров.

— Нету, — растерялась Варенька.

— Ну как же нету! — вступился Долинин. — А о чем вы с Ткачевой договорились?

— Ах, это когда я к ней в госпиталь ездила? Учесть всех комсомольцев в районе… а в нашем колхозе вместе с МТС провести первое комсомольское собрание.

— А как идет дело?

— Да еще не всех учла, а собрание от имени райкома комсомола провела, выбрали бюро. Комсомольцев- то оказалось много. Вы же сами присутствовали, Яков Филиппович!

— Кто выбран секретарем бюро? — упрямо спрашивал Долинин.

— Бригадир Леня Зверев, Леонид Андреич.

Варенька тут же получила карточку кандидата в члены партии. Ее трогательного платочка едва хватило на то, чтобы обернуть эту пахнувшую проклеенным коленкором книжечку, которую она опасливо спрятала на груди, под кофточкой из кроличьего пуха.

— Ай–я–яй! Вот это девка! — ахнул Терентьев, когда, встретив его на крыльце, Варенька сообщила о только что свершившемся. — Литки с тебя!

— Какие литки?

— Ну, магарыч!

— А! — догадалась Варенька. — Этого нельзя. Партийные не должны пить, товарищ Терентьев.

— Да что ты! — Терентьев изумленно округлил глаза. — Вот не знал. Пойду сейчас брошу.

Первый день января короток. На перекидном календаре, подаренном ей Щукиным, Маргарита Николаевна прочла: «Восход 10–01, заход 16–04». Но восхода она так и не увидела, из ночи возник серый полусвет, — и это был день. Под низким ватным небом, таким же монотонно–серым, недвижно лежала промерзшая земля, на ней стоял тихий лес, дремотный и снежный, торчали из сугробов стеклянные от инея прутья верб и ракит вдоль заметенных межевых канав. Редко и медленно, словно нехотя, падали звездчатые снежинки. Невесомым пухом лебедей ложились они на огрубелый наст. Сминая их, лыжи скользили легко и мягко.

Прогулки на лыжах снова стали любимым развлечением Маргариты Николаевны, как бывало в юности, когда она, девятиклассницей, завоевала первый приз на городских соревнованиях школьников — серебряную, золоченую внутри чашечку, которую отец превратил потом в предобеденную чарку.

Отталкиваясь палками, Маргарита Николаевна все бежала и бежала вперед.

— Стой! — услышала она неожиданный окрик, вздрогнула и оглянулась. Высокие рыжие сосны вокруг, на вершинах их — тяжелые снеговые пласты, молодой частый ельник теснится у их подножий. По грудь в елках стоял человек в армейской, искусственного меха, шапке, с опущенными ушами, в стеганом сером ватнике.

— Куда прешься! — продолжал он грубо. — Не видишь, запретная зона! Воинская часть… Дура стоеросовая!

Маргарита Николаевна не видела никакой воинской части, никакой запретной зоны, но поспешно развернула лыжи и ушла обратно, придерживаясь старых своих следов. Потом ей стало нестерпимо досадно, почему она не только не отчитала наглеца, но даже ничего ему не ответила. Никогда никто в жизни не говорил с ней так грубо. «Дура»… «Стоеросовая»… Что это еще такое! Ее знали во всех соседних — и ближних и дальних — частях. С ней не должны, не могли говорить таким тоном и такими словами. Она найдет командира этого грубияна. Она…

Маргарита Николаевна мчалась, зло работая палками, чувствуя, как слезы обиды тяжело виснут на ресницах, туманя и без того по–вечернему мутную зимнюю даль.

Такой разъяренной и почти плачущей ее увидел Терентьев, который, стоя в поле возле стога гороховой соломы, рассматривал на снегу мелкую паутинную вязь птичьих и звериных следов.