Всеволод Кочетов - Избранные произведения в трех томах. Том 1

Азарт от первой удачи разгорелся еще сильней. Где–то, возле лесного озерка с набухшим синим льдом, из мокрых елок выметнулась лиса. Были охотники друг от друга не близко, но одновременно увидали это яркое пятно и одновременно ударили из ружей. Лиса перекинулась через голову и пластом легла на снег. Какие там корни, какие осторожные шаги! Помчались оба во всю прыть.

— Она! — воскликнул Лаврентьев, увидав злобный оскал мертвого зверя. — Точно! Она. Так же на меня скалилась, дьяволица. — Он готов был поверить, что это и есть та самая зайчатница, которая дразнила его на обледенелой дороге.

Кто свалил лисицу, установить было невозможно, решили славу разделить поровну. Устроили привал. Сидели, отдыхали. Лаврентьев рассказал, как и с какой целью он выходил на первую охоту.

— Ну и что рука? — поинтересовался Карабанов.

— Сами видите, в порядке.

— Подтянитесь! — предложил Карабанов, указав на низкий сук сосны.

Лаврентьев снял с себя сумку, пояс, прислонил к дереву ружье, подпрыгнул, крепко ухватил сук и стал подтягиваться на руках — один раз, два… пять… десять. Попробовал только на правой руке — вышло; на левой — сорвался.

— Еще слабинка есть. Но никакой боли.

— Настойчивый вы человек… Однако, дело дрянь, вроде смеркается, а? — Карабанов взглянул на небо.

В лесу быстро темнело. Закладывая весь небосвод, ползли тяжелые, грязного цвета, беспорядочные тучи:

— Сколько же времени? Восемь… Двенадцать часов проблуждали. Вот так полдень!.. Нас ищут поди — куда люди подевались. Скандальчик, товарищ Лаврентьев. Дадим–ка шагу, — обеспокоился Карабанов.

Дали шагу. Из туч повалил густой, вихрящийся снег, сбивал с пути, слепил глаза, заметал полные воды лесные ямы. И темнело, темнело с устрашающей быстротой.

Вскоре охотники оказались в кромешном мраке, мокром, мятущемся и холодном.

— Сколько, думаете, до Воскресенского? — спросил Карабанов.

— Километров девять–десять.

— Плохо. Не дойти. Пути не знаем, и ноги отказывают. Что решим? Костер, что ли, развести?..

— Верней всего, Никита Андреевич.

— Втравил я вас в прогулочку.

— Невредно вспомнить фронт. Обстановка схожая.

Забрались под елку, до земли свесившую черные густые лапы. Развели костер из сушняка. Он шипел, потрескивал, но горел; дым шел кверху, вился вокруг ствола. Под елкой стало тепло, будто в шалаше. Наломали ветвей, сели на них, смотрели, как стеной валит и валит вокруг снег, розовый от огня.

— Есть хочется, — сказал Карабанов. — На грех, даже сухой корки не захватили. Охотники!..

— Давайте косача жарить, — предложил Лаврентьев.

— Без соли?

— А что, не приходилось разве? Я ел без соли фазана в Беловежской пуще. Так же вот снег, ночь, елки… Ничего. Пропечь только надо покрепче.

Ощипали птицу, выпотрошили перочинным ножом, надели на сук, по очереди вертели над костром. Капал скудный тетеревиный жир на угли, чадил, источал кухонный запах, — есть от этого хотелось еще больше.

Так–таки и съели косача без соли. Карабанов плевался, ворчал, но жадно рвал продымленное мясо зубами. Лаврентьев посмеивался:

— Хороший вы ходок, Никита Андреевич.

— Приличный. — Карабанов прожевал кусок. — Вообще здоровьем бог не обидел. Могу трое суток не спать — хоть бы что. С бюро, бывает, вернусь во втором, в третьем часу ночи, — с бабкой, матерью жены, в подкидного засяду. Бессонница у старухи, тоскует одна по ночам. А то и патефон заведем, танцуем с женой, с дочкой.

Лаврентьеву Карабанов нравился все больше и больше. С ним хотелось дружить, быть добрыми товарищами, но получалось так, что Лаврентьев смотрел на него не как на товарища, а как на старшего, как на отца. Разница ли в годах определяла это отношение или что иное, но получалось именно так. И даже неизвестно, в какой момент Карабанов перешел с ним на «ты». Лаврентьев же сделать этого не мог, да и не стремился.

— Жизнь люблю, товарищ Лаврентьев, — говорил Карабанов, мешая угли веточкой. — И разве можно ее не любить! Двадцать лет назад, как и мой отец, паровозы водил, потом в совпартшколе учился, на рабфаке, в институте, второй десяток — на партийной работе. Что это — выжало меня как лимон, в сухарь превратило? Чепуха! Партия не требует от коммуниста, чтобы он был каким–то диетическим сухариком. Она требует, чтобы коммунист был прежде всего человеком. Она, наша великая партия, худосочных не любит. И я тебе скажу: никогда не бойся проявлений жизни, горестей и радостей, только смотри, за одним приглядывай — чтобы не жить вне родины, вне партии, вне интересов нашего народа. Разными идем в коммунизм, да и там не будет одинаковыми. Партия строит новое общество из того материала, каким располагает. Она отлично видит и знает, какие мы с тобой. Она воспитывает, учит нас, терпеливо, как мать, говорит: одно отбросьте — оно тормозит, другое — живите с ним на здоровье. Потанцевать, попеть, с бабкой в подкидного сыграть — тормоз? Нет. Влюбиться в девушку, ночей не спать, ходить с красными глазами от бессонницы, простуживаться, напрасно ожидая ее на углу, — тормоз? Не верю. Любовь окрыляет человека. Если, конечно, это настоящая любовь, она чижика превращает в орла. Вот! Папиросы кончились, есть у тебя?

— Есть. Курите. Обрадовали вы меня, Никита Андреевич. Я вот все раздумывал было: так ли работаю, так ли живу.

— Настоящий человек всегда нужную дорогу отыщет. Чего тут сомневаться!

— Да ведь трудновато решить, кто настоящий, кто ненастоящий. Особенно о себе.

— Трудновато? — Карабанов задумался. — А и верно, не сразу докопаешься. Мне мыслится, настоящий человек — тот, который всякое дело, всякую, хоть крохотную его дольку выполняет так, будто решает государственную задачу, всю душу в него вкладывает, поднимает это маленькое дело до общенародного значения. Одно дело просто растить хлеб — его и в царские времена растили, и в Америке растят, — другое дело растить его, сознавая, какое значение он имеет для государства, для народа, для партии, для близких нам друзей в Чехословакии, в Польше, в Болгарии — во всем мире. А сознаешь это — и работать будешь иначе, не как простой хлебороб, а как государственный деятель. Откуда тогда и силы возьмутся, и энергия, и находчивость, и размах, масштабы. Вот тебе и будет настоящий человек. Он и на своем маленьком участке мыслит по–государственному.

Снег все валил, и не было ему конца. О чем не переговорили тем временем под старой елкой, кого не задели! Помянул Лаврентьев и Савельича, — вот, мол, какие люди есть! Что с ними делать?

— Да. — Карабанов поморщился. — Савельич — этакое внутреннее «бибиси». Водятся, водятся еще такие. Идут выборы в местные Советы, посмотрели итоговое сообщение: какие–то полпроцента, ноль три десятых голосовали против. Кто они? Один вот он — Савельич. И хвалится этим. Я его спросил однажды: «Ты что, старый хрыч, чем хвалишься? В чем твоя доблесть?» — «Доблести, говорит, никакой. Свободное изъявление воли, согласно конституции». — «Ладно, говорю, согласно конституции… Значит, не доверяешь блоку коммунистов с беспартийными?» — «Отчего не доверяю — доверяю. Сам блок. Только за Ваську Курдюкова не голосовал и голосовать не буду. Справку, гад, не дал. Какой он слуга народа!» — «О чем справку?» — «О том, что я инвалид Отечественной войны». — «Ты же не был на войне». — «Мало что. Раз слуга — сполняй мою волю». Трудно с такими.