Всеволод Кочетов - Избранные произведения в трех томах. Том 3

Когда Искра вернулась в свою комнату, за стеной уже было тихо, не было ни гусей, ни уток. Вот, оказывается, как все просто. Оказывается, не надо только сидеть и думать, что это невозможно, надо делать, действовать, и невозможное станет возможным.

В передней позвонили, Искра пошла отворять. В дверях стоял мальчик и протягивал письма.

— Просили передать, — сказал он, отдавая письмо, и убежал вниз по лестнице.

Искра повертела в руках письмо; возвратясь в комнату, надела очки, вскрыла конверт, извлекла листок бумаги; почерк был незнакомый. Она прочла: «Кляузам о вас никто не верит. Все знают, что это вранье. Не переживайте и не расстраивайтесь. Д. Ершов».

Только в эту минуту Искра поняла, что она ждала, ждала какой–либо вести, какого–нибудь знака от Дмитрия. Он не мог, не мог остаться равнодушным к тому, что с нею произошло! И не ошиблась: он подал знак.

Она опустилась на кушетку, держа письмо в ладонях, прижалась к нему лбом.

— Что вы ревете? Ну что вы ревете, Зоя Петровна? — свирепо сказал Чибисов. — О чем вас теперь ни спроси, вы сейчас же начинаете реветь. Нельзя же так! Это же не работа,

— Ну увольте меня, увольте! — в каком–то отчаянии выкрикнула Зоя Петровна. — Уж всему тогда разом конец.

— Чему конец, чему всему? — заинтересовался Чибисов. — Вы что–то странное произносите.

Зоя Петровна не ответила. Чибисов помолчал в ожидании, сказал:

— Не хотите говорить, как хотите, тогда по крайней мере не ревите хоть. Займемся делом. Я спрашиваю: вы знаете что–нибудь об этих документах, которые раскопал Орлеанцев? Вы их видели когда–нибудь?

— Ну что могла на это Зоя Петровна ответить после минувшей ночи?

Вчера вечером Орлеанцев привел ее к себе домой, был необыкновенно ласков, уговорил — он это умеет! — выпить несколько рюмок коньяку, включил приемник, поймал какую–то хорошую музыку из–за границы, танцевали. Зоя Петровна говорила себе, что, может быть, она зря против него ожесточается, может быть, она чего–то недопонимает и напрасно капризничает, может быть, время образует все как надо, так, чтобы все было хорошо.

Где–то уже среди ночи Орлеанцев стал рассеян и печален. Когда она спросила, в чем дело, он посадил ее на диван, уткнулся ей лицом в колени и заплакал. Испуганная, она пыталась поднять его голову, целовала в лоб, в глаза; на губах было мокро от его слез, слезы падали ей на платье, крупные и тяжелые. Она просто не знала, что делать. Она шептала какие–то сумасшедшие слова, чтобы только его успокоить. Он сказал: «Я погиб, Зоенька, погиб, родная. Погиб». Она пыталась расспрашивать; он или молчал, или повторял: «Нет, нет, все кончено, все кончено. Наверно, это наша с тобой последняя ночь».

Было страшно от его состояния, от его слов, от неизвестности. Зою Петровну тоже стало познабливать, она тоже стала плакать. Но он не успокаивал. Он сказал: «Я вынужден буду покончить с собой, я не смогу вынести такого позора». — «Какого позора, Костя? Скажи, какого позора?» Зоя Петровна в ту минуту была готова сделать для него все, готова была принять любой позор на себя, лишь бы спасти Орлеанцева. «Видишь ли, — сказал он, прикрыв глаза рукой. — Чибисов пошел против меня походом. Он утверждает, что бумаги, которые я представил в партийный комитет, фальшивые… Они, конечно, подлинные, подлинные, Зоенька. Это рука Крутилича, это его записи, его черновики, эскизы… Но Чибисов стоит на своем. Ради карьеры он кого угодно смелет в порошок». — «Не может этого быть, Костя. Он совсем не такой. У него душа…» — «Какая там душа! До тех пор душа, пока его самого не коснулось. А ведь коснется, потому что во всем виноват он. Он будет изворачиваться изо всех сил, будет всех душить и топить. Спасти положение, помочь отстоять правду, спасти меня можешь только ты, одна ты». — «Но если ты прав, то почему говоришь о каком–то спасении, если ты прав, зачем тебя спасать, Костя?» — «Как ты не понимаешь, эти люди способны на все, они объединятся, они встанут один за другого, через их стену не пробьешься. Разве ты этого не знаешь?» — «Какие люди, Костя?»

Тихая музыка в невыключенном приемнике в эту минуту смолкла, и бархатистый радостный баритон, слишком старательно и отчетливо произнося слова, сказал по–русски: «Внимание, внимание! Говорит «Свободная Европа». Чрезвычайное сообщение. Измученный коммунистическим режимом, народ Венгрии восстал и сбросил ярмо тирании. По всей стране идут освободительные бои…»

Голос продолжал захлебываться от радости. Зоя Петровна притихла, сжалась, закрыла лицо руками. «Милая, — сказал Орлеанцев, отводя ее руки и целуя в глаза. — Милая, я тебя понимаю… Как жаль, что я не там. Я был бы сейчас на баррикадах, с теми, кто защищает горком партии в Будапеште, кто мужественно стоит против этих разбушевавшихся контрреволюционных банд. Это, конечно, контрреволюция…»

Зоя Петровна была подавлена, разбита, измучена страшной ночью. Под утро она подписала расписку, продиктованную Орлеанцевым. В расписке говорилось, что она, Зоя Петровна, секретарь директора Металлургического завода, приняла для директора на стольких–то листах докладную записку и материалы к ней от инженера Крутилича. Дата была поставлена старая: январь, Орленцев сказал: «Так и только так можно доказать подлинность бумаг Крутилича и его право на рационализаторское предложение. Отстоять честного человека. Спасибо, ты хорошая, ты чудесная. Ложись под одеяло, поспи. Я посижу возле тебя, поберегу твой сон. Усталая моя».

Поспать удалось только час. Орлеанцев и в самом деле весь этот час сидел возле нее, держал ее руку в своей; сквозь сон она слышала его ласковые прикосновения, и, наверно, ей было бы очень хорошо, может быть, так хорошо, как никогда еще и не бывало в ее трудной жизни, если бы не радостный голос в иностранном радио, если бы не глухое сознание чего–то очень скверного, сделанного ею в эту ночь, если бы не эта расписка.

Ну как должна была отвечать Зоя Петровна на вопрос Чибисова, знает или не знает она о документах, представленных Орлеанцевым в партийный комитет? Она их, конечно, никогда не видела и никогда о них не слыхала. Но ведь сегодня ночью она расписалась в том, что десять месяцев назад приняла их от инженера Крутилича для передачи директору. Значит, что же — она их директору не передала своевременно, так, что ли? Да, конечно, именно так.

— Простите, Антон Егорович, — сказала она, бледнея. — Но эти бумаги у нас действительно были. Я помню это. Инженер Крутилич их мне приносил. Я их приняла у него. Давно уже, зимой. Он, знаете, такой, он даже расписку у меня потребовал. Я дала расписку.

Чибисов опустился на стул, ошеломленный и недоумевающий.

— Расписку дали… Приносил, значит? Были… Так куда же вы их девали тогда?! — закричал он. — Если у вас эти проклятые бумаги были, то у меня–то их не было. Что бы мне тут ни говорили, не видел я их!