Всеволод Кочетов - Избранные произведения в трех томах. Том 3

— Почитай. Чтобы быть в курсе. Сядь за тот столик, там удобнее, и почитай. Наберись терпения. Бумага длинная.

Горбачев принялся читать. С каждой страницей боль в сердце усиливалась, сердце стучало все громче и беспокойней. Щеки, уши, шея горели.

Это было заявление на него. Писал Крутилич, который начинал с того, что Горбачев утерял его важнейший технический документ. Секретарь горкома, правда, извинился за это перед ним, Крутиличем, и он, Крутилич, в иное время, может быть, по легковерию своему и смирился бы с таким простым способом, каким иные отделываются от назойливого изобретателя, но факты свидетельствуют о том, что утеря эта — звено в общей цепи антипартийных действий, какие имеют место в городе. Прежде всего пусть областной комитет знает, что Горбачев из каких–то отнюдь не принципиальных побуждений избавил от выговора и директора завода Чибисова и редактора городской газеты Бусырина — этих двух тесно спаявшихся пьяниц и гуляк, зажимщиков критики, которые единым фронтом выступают против изобретателей. А избавил он их потому, что у самого рыльце в пушку, сам пренебрежительно относится к работе изобретателей. Моральный облик Горбачева оставляет желать лучшего. Знает ли областной комитет, что один из его родственников — дядя мужа его родной дочери — служил у гитлеровцев в войсках изменника Власова, следовательно, сам был изменником, за что и осуждался в свое время советским судом? Довел ли это кристальный большевик Горбачев до сведения обкома? Знает ли областной комитет, что другой родственник Горбачева является виновником прошлогодней аварии на третьей доменной печи Металлургического завода? Знает ли областной комитет о том, что, выдавая свою дочь замуж, Горбачев устроил шикарную свадьбу со свистопляской до утра и что улицу, на которой происходила эта свадьба, специально по заданию Горбачева целый день расчищали от снега городские снегоочистители? Знает ли областной комитет партии, что Горбачев всячески рекламировал лакировочный, помпезный портрет третьего своего родственника, сделанный подхалимствующим художником Козаковым? Знает ли областной комитет, что еще один родственник Горбачева возглавляет драматический театр в городе, что он травит там наиболее талантливые творческие кадры и что в порядке саморекламы протащил к постановке пьеску юнца Алексахина, беззастенчиво воспевающую семейку, с которой в родственниках Горбачев? Знает ли областной комитет партии…

— Подлец! — воскликнул Горбачев, отбрасывая папку. Его за сердце взяла горячая железная рука, стиснула; в сердце, как показалось Горбачеву, хрустнуло; нестерпимая боль остро ударила под лопатку, прошла через плечо до локтя, к голове прихлынула кровь, в ушах зашумело, он почти перестал видеть. — Извини, я лягу, — сказал он и, шатаясь, пошел к дивану.

Секретарь обкома бросился к нему, поддержал, помог лечь, распорядился вызвать врача.

Через час Горбачев лежал в больнице, в отдельной палате. От него только что ушли приехавшие с ним вместе Анна Николаевна и Капа. У него еще было мокро на лице от их слез. Инфаркт миокарда. Вот и к нему подкралось это страшное несчастье, безжалостно набрасывающееся на людей, которые работают так много, как он, Горбачев, которые плохо отдыхают, которые недосыпают.

Он хотел повернуться на бок.

— Нельзя, — услышал голос. — Нельзя, Иван Яковлевич.

Рядом сидела сестра. Она продолжала:

— Уж наберитесь, пожалуйста, терпения. Придется долго полежать. Иначе не поправитесь, Иван Яковлевич. Инфаркт — болезнь такая, что успех ее лечения не столько от врачей зависит, сколько от самого больного. Режим соблюдать надо очень строго, Иван Яковлевич.

Он ничего на это не сказал, закрыл глаза. Его охватила тоска. Болей в сердце уже не было. Ему сделали уколы — обезболивающие, расширяющие сосуды. Была боль в сознании. Теперь он уже ничто, он почти вещь, и притом совершенно бесполезная. Он будет лежать тут два или три месяца, лежать как тюфяк, без движения, он разучится ходить, у него атрофируются мышцы ног, он станет капризным, его будет раздражать эта больничная обстановка, и все время, пока не привыкнешь, над ним будет висеть страх: одно неосторожное движение — и конец, смерть.

— О делах не думайте, — говорила сестра свое. — Не беспокойтесь, дела не остановятся, будут идти и без вас. Старайтесь вообще думать поменьше или если думать, то о чем–нибудь приятном.

О чем–нибудь приятном? Попробовал, и ничего из этого не вышло. Приятное не вспоминалось. Вместо приятного возникла мерзкая папочка в зеленом переплете. Капа говорила, да, говорила о том, что Крутилича надо бояться, зря, мол, отец, ты его недооцениваешь… Было остро обидно от той грязи, какую собрал в своей папочке этот негодяй.

Вспомнился Чибисов, вспомнился Дмитрий Ершов — все те, кто ходил в горком и возмущался, что честных людей шельмуют, а горком не вмешивается. Прямой и откровенный Дмитрий Ершов — как он воевал за Чибисова, за инженера Козакову, за своего брата Платона… Найдется ли такой Дмитрий Ершов, который пойдет воевать за него, за секретаря горкома партии Горбачева? Может быть, и в самом деле он, Горбачев, поступал неправильно, — стараясь успокаивать людей, доказывать им, что они преувеличивают? Может быть, о каждом случае проявления гнилого, нездорового надо было говорить громко, прямо, определенно, на этих примерах учить коммунистов, воспитывать в них партийную зоркость, партийную принципиальность? Пусть люди лучше волнуются, чем будут излишне спокойны.

Пришел врач, принес письмо, сказал:

— Мы не хотели принимать это послание. Но оно от секретаря обкома. Будете читать?

— Дайте сюда, — попросил Горбачев.

— Нет уж, вы, пожалуйста, не шевелитесь и не двигайте руками. Я надену вам очки… вот так… и буду держать перед вами эти странички. Вот так. А вы читайте. Когда перевернуть страничку, скажите, переверну.

Секретарь обкома писал: «Дорогой Иван Яковлевич! Виноват во всем я. Не надо было давать тебе эту дурацкую кляузу. Не нахожу себе места. Казнюсь: взрослый, опытный человек, а поступил, как школьник. Но я ведь чего хотел? Я хотел, чтобы ты был вооружен на случай новой кляузы. Кляузник чем страшен? Тем, что, как привяжется, отвязаться от него трудно. Он ведь что чирей. Я думал, жизнь тебя достаточно закалила для того, чтобы не придать значения этой стряпне». Он еще и еще извинялся, желал здоровья, обещал в воскресенье непременно навестить.

«Я думал, жизнь тебя закалила». Горбачев даже усмехнулся, еще раз прочитав эти слова.

— Доктор, ну какая может быть закалка против подлости? Возможна ли такая закалка?

Врач пожал плечами.

— Видите ли, Иван Яковлевич, — сказал он. — Такая закалка, по–моему, все–таки существует. Два, так сказать, взаимоисключающие варианта ее. Первый самому стать подлецом. Второй — ясно сознавать, что подлость — одно из оружий врага, и, встречаясь с врагом, не удивляться, что он пускает в ход свое оружие. А в общем, прошу вас лежать и не волноваться.