Всеволод Кочетов - Избранные произведения в трех томах. Том 3

Дмитрий сошел с трибуны бледный, разволнованный. Впервые в жизни произнес такую длинную речь перед народом.

Орлеанцев попросил слово для справки.

— Товарищи, — начал он. — Здесь сказали много лишнего. Меня уже некоторые ораторы стали зачислять в ряды антисоветских элементов. Конечно, ошибки у меня, видимо, есть. Но так сразу, с ходу я их осмыслить не могу. Для этого время понадобится. Но допустим, ошибки есть. Однако нельзя так говорить: антисоветский тип. Я это отметаю. Я был пионером, я был комсомольцем… Я кровь свою проливал на фронтах Отечественной войны.

Тогда, тоже для справки, взял слово бывший заводской вахтер — старик пенсионер Сидорин.

— Они вот так всегда про детство свое канючат: Пионер да комсомолец. А мы народ жалостливый и растаем: вроде и впрямь перед нами детишки неразумные,

— Не растаем, дед, не растаем! — крикнули из зала.

Приняли постановление, в котором осуждали нечестные действия Орлеанцева, Крутилича и Воробейного, просили администрацию подумать над тем, могут ли эти люди оставаться на своих руководящих постах, обращались к партийному комитету с просьбой обсудить вопрос о партийности Орлеанцева, а также обратить внимание на глубоко ошибочное поведение кандидата в члены партии Ушаковой, выдавшей фальшивую расписку.

Стали расходиться. К Воробейному подошел Степан Ершов.

— Вы меня не узнаете? — спросил Степан. — Личность моя ничего вам не напоминает?

— Что–то нет, — ответил Воробейный, всматриваясь в его лицо.

— Зайдемте куда–нибудь, — сказал Степан. — У меня к вам разговор. Очень небольшой. Совсем короткий,

— Пожалуйста.

Зашли в какую–то пустую комнату, заваленную клубным инвентарем. Степан прикрыл дверь.

— Гражданин Воробейный, — сказал он. — Я тот шофер, который должен был вести машину после взрыва доменных печей. Но вы вывернули свечи и остались служить немцам. А мы с покойным мастером Василенко ушли. Узнаете теперь?

Воробейный стоял растерянный, мигающий, не находящий слов.

— Вы, наверно, хотели бы знать, чего я хочу от вас? — спросил Степан, медленно подступая к нему. — Я хочу… Вы достойны только одного…..

Степан все подступал, крепко держа руки в карманах. Он знал, что если вынет их, то будет плохо. Он вложит в этот удар все: и свою горечь за то, как изломало, искрутило его в жизни, и свою ненависть к тем, кто сделал это. Не жалкий, шкодливый Воробейный был перед ним. Степан видел кого–то совсем другого, кому он обязан отплатить за себя, за Оленьку Величкину, за Дмитрия, за отца и мать, за Игната — за все пережитое, за все изболевшее…

Отступая, втянув голову в плечи, Воробейный запнулся за что–то каблуком и полетел спиной в нагромождение пыльных клубных предметов.

Степан вышел, не оглядываясь и не слушая его ругательств.

После почти годового перерыва обер–мастер Платон Тимофеевич Ершов вновь шагал в свой доменный цех. Ступал крепко, прочно, в коленях не хрустело, недавней расслабленности как не бывало.

Первой, кого он встретил в цехе, была Искра. От радости она споткнулась и чуть не упала в желоб. Платон Тимофеевич ее подхватил. Она ходила за ним, пока он здоровался с рабочими, пока осматривал печь, проверял сложное доменное хозяйство.

— Так ничего и не сделали. Работнички! — сказал он. — А мы же с вами, Искра Васильевна, сколько всего напланировали!

— Как ничего! Кое–что сделали, — ответила Искра. — Новые электропушки на всех печах поставили. В пирометрической есть новые приборы. Шаровые мельницы привезли…

— Ладно, теперь возьмемся за дело как полагается. Выведем цех в передовые по Советскому Союзу. До чего тяжко без дела сидеть, Искра Васильевна, вы и понять этого не сможете. Удивляюсь на тех, кто здоровые, крепкие, а добровольно на пенсию выходят. Сам того не замечаешь — в старого деда превращаешься.

К ним подошли рабочие, стали закуривать, рассказывать истории о пенсионерах и отставниках, — не завидовали их жизни. Искра слушала, и сердце ее наполнялось тоской. Люди, у которых такой тяжелый, горячий труд, с сожалением отзываются о жизни тех, которые с утра до вечера могут ничего не делать или днями сидеть с удочками на берегу, копать грядки и выращивать овощи или цветы, спать вволю и читать сколько вздумается.

— Это ведь когда вот тут шесть дней покрутишься, то на седьмой оно и ничего плотичек потягать возле моста. А ну-к день–то за днем тягать их? Беспросветное существование!

Неужели и ее ждет такое беспросветное существование, думала Искра с горечью. Вчера Виталий вновь начал разговор об отъезде, он сказал, что, поскольку она дала слово уехать, как только закончится история с обвинением ее в плагиате, их больше здесь ничто не удерживает: история закончилась благополучно, нечего ждать следующей, которая может и не так благополучно кончиться, надо собираться.

Нелепо, нелепо! Вот именно теперь–то уж и совсем нет никакого смысла уезжать. Вернулся Платон Тимофеевич, Воробейного переводят куда–то в другой цех помощником мастера, теперь можно снова работать в полный размах, радостно, весело, как было прежде. Они возьмутся с Платоном Тимофеевичем за реконструкцию цеха, в доменном деле столько сейчас новшеств; может быть, съездят куда–нибудь за опытом — в Магнитогорск или в Кузнецк. Ну ведь она плохо варит эти противные борщи, которых желает от нее Виталий. Она неважная хозяйка, толку от ее домашнего пребывания не будет. Что же делать, что же делать? Неужели все–таки надо уезжать? Неужели не удастся отговорить от этого Виталия?

Она подумала о Гуляеве. Не повлияет ли тот на сына своего покойного друга: как–никак, а Виталий с Александром Львовичем считается.

Искра решила, что после работы непременно съездит к Гуляеву, и, едва сдав смену, отправилась к нему домой. Отворила Устиновна и сказала, что его нету, с утра нету и когда будет — неведомо. Решила, что заедет еще раз.

Но сколько бы в этот день Искра ни заезжала к Гуляеву, она его все равно бы не застала. В тот день он собирал в дорогу Зою Петровну.

После заседания завкома Чибисов приехал к Зое Петровне, сказал, что если она хочет, он снова возьмет ее к себе. У него, мол, отходчивое сердце, и к старости он стал сентиментальным. И кроме того, с теми крашеными кикиморами, каких ему каждую неделю раздобывает в секретари отдел кадров, он работать не может,

— Одним словом, согласны вы или нет, — сказал он, — а вот уже есть приказ о вашем восстановлении на работе. Объявляю строгий выговор и восстанавливаю.

— Но я же больна.

— Месячный отпуск дадим. Профсоюз хлопочет о путевке в санаторий.

Он бубнил, ворчал. За напускной его грубостью Зоя Петровна видела совсем другое. Ей было бесконечно стыдно перед ним за все, что она против него сделала.