Всеволод Кочетов - Избранные произведения в трех томах. Том 3

— Хорошо, поедемте. — Гуляев не дал ей додумать ее думы и принять какое–нибудь свое решение.

Взяли такси, отправились в «Чайку» — на холм, с которого днем или в лунную ночь видны и город и море. Но этой ночью в море была полнейшая темнота, оно сильно шумело. Над городскими крышами начинался меленький затяжной дождишко.

Народу в ресторане было много. Но для Орлеанцева, который сразу же отыскал администратора, вынесли запасной столик. Без промедления появился официант. Даже шеф–повар вышел в зал, поздоровался с Орлеанцевым, как со старым почетным посетителем. Не глядя в карточку блюд, Орлеанцев называл закуски, вина, кушанья. Шеф понимающе кивал: «Можно. Постараемся». Официант записывал. Гуляев начал оживляться. «А там эту осетринку по–монастырски сделать не можете, с грибочками?» — спросил он. «Отчего же, можно и осетринку. Подождать, правда, придется».

— Когда–то, когда–то, — будто оправдываясь, говорил Гуляев после того, как заказ был принят, — любил я когда–то вкусно поесть. Эту осетринку по–монастырски лет двадцать назад умели делать в «Астории» в Ленинграде, в московском «Гранд–отеле»…

Закуски и вино принесли быстро. По рюмке выпили, Зоя Петровна тоже выпила. Стал завязываться разговор.

— Прекрасный у вас город, — сказал Орлеанцев. — Нисколько не жалею, что переехал сюда из Москвы.

— Вы из Москвы? — переспросил Гуляев. — На какой же предмет сюда? И надолго ли? Какие свершать свершения?

— Думаю, что надолго. Я на завод приехал. Инженер. — Орлеанцев рассказывал о том, что собирается внести новое в технологический процесс выплавки металла, изменить кое–что в этом процессе. Жесты его были широки, мысли крупны, государственны.

Выпили по второй рюмке, по третьей. Зоя Петровна от третьей, правда, отказалась. Не настаивали. Разговор шел уже об искусстве, о театре.

— Как вы чудесно играете! — воскликнула Зоя Петровна, обращаясь к Гуляеву. — Я даже прослезилась.

Гуляев грустно покачал головой.

— Вы хвалите, а я, милая женщина, от той роли, которую играю, тоже готов слезы лить. Не моя это роль, и вся пьеса не для меня. У меня бас, друзья уважаемые, бас! А я тенора играю, тенора. Бывало… да, бывало…

Он пустился в воспоминания. Зое Петровне все было очень интересно. Она не отводила глаз от Гуляева. Орлеанцев, улучив минутку, даже шепнул ей: «Ревновать начну, учтите». Она улыбнулась, тронула рукой его руку: не надо, мол, ревновать. Ей было странно, что, попав в такую непривычную, неожиданную, даже просто невозможную компанию, она не чувствует стесненности, ей здесь совсем не трудно. Видимо, потому, что и с ней держались без пошлых, подчеркнутых ресторанных ухаживаний, когда «кавалер» или «партнер», переступив порог ресторана, впадает в какой–то унылый шаблон. Начинается с того, что карточка кушаний забирается у подошедшего официанта и подается тебе, женщине, со словом: «Даме». Бродишь глазами по названиям, ничего не можешь сообразить. Все равно оканчивается тем, что заказывает мужчина. Вино или воду тебе в рюмку или в бокал «партнер» нальет не просто, а сначала отлив из бутылки немножко себе. Счет он не показывает, торопливо сует деньги официанту, делая поспешные и нелепые знаки, обозначающие, что сдачи не надо, не надо. Официант кланяется, говорит: «До свиданьица», — и невнятно бормочет что–то вроде «двадцать — семьдесят», из чего должна возникнуть иллюзия имени и отчества. Зоя Петровна не часто бывала в ресторанах, но всегда видела одно и то же, повторяемое за десятками столиков.

С Гуляевым и Орлеанцевым все было иначе. Никаких этих глупых правил они не соблюдали, вели себя как дома, очень просто. Зоя Петровна не была тут объектом «ухаживания», она была таким же человеком, как и они. Их за столом, как сказала она себе, было трое, а не два с половиной.

— Вы человек, надо полагать, бывалый, — сказал Гуляев Орлеанцеву. — Если судить по тому, как пьете. По–старинному пьете, без глупостей.

Орлеанцев пропустил это замечание мимо ушей.

— А вы, пожалуй, правы насчет баса и тенора, — сказал он. — У вас дарование трагедийное, оно не для бытовых картинок. Вожаков вам изображать, а не обиженных. Но это значит, что играть вам только в пьесах на темы из истории — дальней или ближней, но истории. Где сейчас такие вожаки, которые под стать вашему таланту? Вожаки появляются на крутых исторических поворотах, в годы великих испытаний для народов и государств. У нас все идет планово, сейчас наш вожак — план. Мы сами изрядно выросли, и если план будет хорошо, тщательно продуман — никакой нужды в вожаках и нет. И играть вам, следовательно, Александр Львович, людей прошлого или вот обычных, средних тружеников современности, со всеми их горестями и радостями, со всем бытом и текучкой. Такие времена! Оттого, что наше общество, в котором мы все взаимно воспитываем друг друга, нивелирует человека, — от этого не уйдешь.

— Позвольте! Вы что же, чувствуете себя снивелированным? — удивился Гуляев. — Вы, может быть, даже считаете, что ничем не отличаетесь вон от того рыжего балды, который бушует там в углу за столиком, хамя официанту?

— Ну зачем так упрощать, Александр Львович! — Орлеанцев, улыбаясь, наполнил рюмки. — Я говорю о процессе, о тенденциях, а вовсе не о том, что этот процесс уже завершился роковым образом и как–то отражается на нас с вами. На наш век индивидуальности хватит. А в далекое будущее заглядывать не стоит.

— Лучше почаще заглядывать в бутылку?

— Мы немножко царапаем друг друга. Но это же начало знакомства, — сказал Орлеанцев. — Надеюсь, оно не окончится сегодняшней ночью. Настоящие знакомства всегда трудны поначалу. — Он все подливал и подливал в рюмки, но Гуляев свою рюмку все время не допивал, и к часу закрытия ресторана оказалось, что пьян из них двоих только сам Орлеанцев.

— Судишь ты обо всем скороспело, молодой еще, значит, но голова у тебя все–таки есть, — заявил Гуляев, когда Орлеанцев, не делая из этого никакой тайны, расплатился. — Куда она, голова эта, поведет тебя, дело, конечно, другое, совсем другое…

Половину дороги проехали на такси, потом шли пешком под мелким, как пыль, дождичком. Снова говорили об искусстве — о театре, о живописи. Гуляев обещал познакомить Орлеанцева с одним художником, симпатичнейшим парнем. Не знавал ли Орлеанцев в Москве Витальку Козакова?

— Слышал, как же! Посредственный, но бойкий. Нюх у него хороший.

— Что такое для художника, для творца прекрасного нюх? — сказал Гуляев, останавливаясь. — Вкус, ты хочешь сказать?

— Нюх, Александр Львович, нюх. В ногу со временем попадать надо. Вот это что. Не отставать. Отсталых бьют.

— Пьян ты, друже, пьян. Или не понимаешь нас, творящих прекрасное. Инженер ты, дорогой мой, в металлах разбираешься, в творчестве — нет. У ищейки, у гончей нюх ценится, художника он уведет не знаю даже и куда. Дурной ты, брат. На Витальку не возводи напраслины, скажи честно, что не знаешь его, слышал только имя, и не бросайся словами. Виталька мне дорог, понял? Вот, познакомлю тебя с ним, сам увидишь, какой он!