Всеволод Кочетов - Избранные произведения в трех томах. Том 3

— Неправда, — сказал Степан. — Неправда!

— Если неправда, — продолжал Дмитрий, — что ж ты, как другие, не подался к своим? Когтями бы, зубами да процарапывался, прогрызался. Мало таких было, что ли? В гитлеровских лагерях подпольные организации сколачивали, электрическую проволоку рвали, в партизаны уходили. Геройство и там большевистское проявляли. Не за то, что в плену был, — за это, что же, мы тебя, судить будем? Ну струсил и струсил, у каждого свой запас прочности, — нет, за другое, за то, что во власовцы пошел, вот за что морду тебе бить надо.

— Степан, Степан, — заговорил и Яков. — Объясни ты нам, что значит — струсил? Как то есть струсил, чего струсил, перед кем струсил?

— Увидел дулья автоматов, как они глазком своим черным в душу твою заглядывают…

— …и руки поднял? — с яростью добавил Дмитрий. — О чем же ты думал в ту минуту?

— О том, что жить хочу! Вот о чем! — выкрикнул Степан. — Жить! О том, что, может быть, еще выпутаюсь как–нибудь, если на месте не пристрелят. Не конец это. Мало ли что бывает.

— Степа, — сказал Платон Тимофеевич, с укоризной качая головой. — Во всякой борьбе действует один закон. Если ты изменил своим, спасая себе жизнь или свое благополучие, то жить ты сможешь, пользоваться этой жизнью, только борясь против своих. Середки в таком деле нету. Или выстоял, так выстоял до конца — живой или мертвый. Или сломался, так тоже ломаться будешь без останову. Ты помнишь, Яков, — он обратился к Якову Тимофеевичу, — помнишь, у нас в Юзовке, в двадцать шестом или двадцать седьмом году, — мы тогда молодые парни были, комсомольцы, — ты помнишь секретаря комсомольской ячейки Лешку Краснобаева?

— Что–то запамятовал, — ответил Яков Тимофеевич.

— Так вот — Лешка… Был он свой, рабочий парень. А троцкисты его подмяли все–таки под себя. Испугался. А чего испугался? Того, что нашлась там кучка горластых. Как принялись на нас, большевиков, критику наводить, как пошли чесать на собраниях. Он и подумай: раз так горласто орут, значит, их сторона побеждает, их сила — и давай, глупая голова, к ним подлаживаться. Дальше — больше. До того доподлаживался, что даже активнее этой шпаны действовать начал. Приехал к нам из обкома — или из губкома, по–тогдашнему… вот и я позабывать стал, Яша, как было в точности–то… Приехал, говорю, боевой такой парень, одно помню — тоже Алексеем звали, а фамилия, должность?.. Извиняюсь запамятовал. Они тут и сошлись–схлестнулись. Приезжий Алексей стал громить крикунов. А наш Лешка и говорит: «Не позволю распоряжаться, я тут руководитель». А приезжий ему: «Ты, говорит, знаешь, какой руководитель теперь? Ты, говорит, на цыпочках бежишь впереди разбушевавшихся сукиных сынов и еще оглядываешься — так ли бежишь, как им надобно, заискиваешь перед ними, ихних аплодисментов ждешь. Радуешься, дурак, что они тебя хвалят». Ничего наш Лешка не понял, закусил удила, запутался еще пуще, до того дошел, что ходу ему обратно уже не было… Допустим — снова к нам идти?.. Верить ему будем, что ли? Нет, милый, не выйдет!.. Потом мы все это болото осушили, кого следует поуняли, поутихомирили. Новоявленные Лешкины сотоварищи бросили его, чего и следовало ожидать. Остался он голенький перед массами. Думаю, что пальцы грыз оттого, как промахнулся в политике. Сидел один в норе, что сурок, и грыз их, пальцы–то.

Платон Тимофеевич покрутил на столе стакан с водкой, оставил его на месте, принялся за соленый помидор.

— Куда работать пойдешь? — спросил он.

Степан окончательно расстроился от этого будничного вопроса. Он не знал, как отвечать.

— Что тут спрашивать и что раздумывать, — сказал Дмитрий. — На завод должен идти. Куда же еще?

Ушли братья в третьем часу ночи. Степан проводил их до калитки и долго слушал шаги, постепенно затихавшие в кромешном осеннем мраке. Вернулся в дом, посмотрел на нетронутые стаканы, погасил свет, лег не раздеваясь на постель. Руки закинул за голову. Стучали старые ходики, шумел ветер в голых вишнях за окнами.

В памяти встал отец Тимофей Игнатьевич. Вспомнился таким, как изобразили его на первой странице газеты за месяц или за два до войны, когда наградили старого доменщика орденом Ленина. Степану чудилось, что из тьмы комнаты выступает отцовское морщинистое лицо с белыми, как морская пена, усами — доменный жар их не брал — и прямо в душу ему смотрят темные отцовы глаза, от которых никуда не уйдешь, нигде не скроешься.

— Товарищи! Хотим мы или не хотим, но приходится снова возвращаться к этому вопросу. — Чибисов обвел взглядом собравшихся в его кабинете. За длинным столом и на стульях вдоль окон сидели начальники цехов, мастера, главный инженер, главный металлург, главный технолог, главный механик, секретари цеховых партийных организаций, профсоюзные работники. — Вопрос такой, — продолжал он, — что даже из министерства уже звонят. Надо подумать. Может быть, мы, товарищи, ошиблись в свое время. Так сказать, увлеклись сокращениями и реорганизациями и ремонтные работы передоверили некоторым цехам напрасно? Может быть, товарищ из техникума, инженер Крутилич, прав. Давайте без нервов, без излишеств разберемся в деле еще раз. Я поднял позапрошлогодние документы, протоколы… Тогда почти все из нас высказывались за децентрализацию ремонта в доменном цехе. Но время идет, вносит свои поправки. Проверка временем — самая безошибочная проверка. Выдержал ее наш метод или нет? Может быть, все–таки к старому надо возвратиться? У нас нередко случается и так: без должных оснований отбрасываем хорошее старое, проверенное, испытанное и заявляем, что это отбрасывание — уже само по себе новшество.

— Чаще все–таки бывает наоборот, Антон Егорович, — сказал главный инженер. — Держимся за старое, а новому дорогу не даем.

— Совершенно верно, не спорю. Но. и так, как я говорю, бывает: увлекаемся безосновательными перестройками. Кто возьмет слово?

— Дай мне, Антон Егорович! — Платон Тимофеевич встал, вышел к директорскому столу, собрал в горсть усы, кашлянул. — Видите ли, товарищи, первое слово должен сказать я и никто другой. Почему? По той причине, что я первый предложил нашему доменному цеху отказаться от услуг ремонтно–монтажного цеха, РМЦ. Меня, как всем ведомо, поддерживал тогда и начальник цеха и — чего говорить — весь коллектив. Какие были наши обоснования? Кто запамятовал, подскажу. Мы шли в своих рассуждениях от того, что доменные печи стали сложнее, чем были раньше, что ремонты в наших условиях, когда дорог каждый час, должны вестись только скоростными методами, а вести их будут так только те, кто заинтересован в высокой производительности печей, в том, чтобы как можно меньше простаивать и как можно больше получать металла. А кто есть такое заинтересованное лицо? Он сам, доменщик. И жизнь, товарищи, показала нашу правоту. От услуг РМЦ отказались, все текущие ремонты ведем сами, скоростными методами, и только на ходу печей. Управляемся с этим в самых сложных условиях. Почему? Да потому, что доменщик свою печь знает как самого себя. А ремонтник из РМЦ? Может он ее так знать? Нет, не может. Вообще все стало у нас по–другому. Обезличка, например… Она полностью ликвидирована. Раньше было как? А так: случись что — доменщики закуривали, да и дожидались ремонтников. Чтобы механизмы совершенствовать — над этим и не задумывались: не наше дело. А теперь? Теперь рационализаторских предложений что ни год, то сотни. Толковых предложений. Тут все руководящие товарищи собрались, и вы сами знаете, сколько из этих предложений внедрено у нас в производство и какой они дают экономический эффект. При РМЦ что было? Мне, к примеру, запомнилось, что было до черта всякой писанины. На любую работу оформляй ведомость. Да чего тут говорить! Я лично считаю, что никаких резонов для того, чтоб возвращаться к централизации, у нас нету.