Всеволод Кочетов - Избранные произведения в трех томах. Том 3

Он подошел к поднявшемуся с кресла Платону Тимофеевичу, обнял его, и так стояли они с минуту–две, не хотели смотреть друг другу в глаза, чувствовали, что не совсем ладное происходит между ними, что уступают они чему–то такому, с чем оба не согласны, что не проявляют силы, и поэтому одному перед другим было стыдно.

Платон Тимофеевич ушел, замечая за собой то, чего никогда не замечал: он, оказывается, по–стариковски волочил ноги, каблуки скребли по заводскому асфальту, шаркали. В коленях ныло, горбился.

В цехе, найдя Искру, он рассказал ей, как обстоит дело с квартирой: отдают Крутиличу, поскольку тот — изобретатель, пожилой, горя хлебнувший, а она еще молодая, не последний дом завод строит. Подумал, подумал, да и о своем сказал — на пенсию, мол, гонят. Возраст такой — для доменщиков он ниже, чем в иных каких профессиях. Ничего не поделаешь — закон, старость оберегают.

— Но разве вы старый, Платон Тимофеевич? — возмутилась Искра.

— А ноги–то волочу, а в коленках хрустит… — Он согнул и разогнул ногу, хруста никакого не было, но сказал: — Стреляет что из нагана, слышите?

Проводив Платона Тимофеевича, Чибисов попросил Зою Петровну вызвать Орлеанцева.

— Товарищ Орлеанцев, — спросил он, приглашая сесть в кресло, — как вы смотрите на то, чтобы занять должность заместителя главного инженера завода?

— Откуда же идут такие пожелания? — поинтересовался Орлеанцев, разглядывая Чибисова усталым взором.

— Из министерства они идут, из министерства, не скрою, товарищ Орлеанцев.

— Николай Федорович вспомнил, очевидно, о том, что, когда я уезжал сюда, он обещал сделать так, чтобы меня устроили соответственно опыту, какой я имею.

— Возможно, — согласился Чибисов.

— А то получилось не совсем красиво, — продолжал Орлеанцев. — Помните, вы меня непременно хотели отправить на участок, как отправляют только что окончивших институт. Но я на вас не в претензии, нет, Антон Егорович. Надеюсь, будем работать в полном согласии. Я человек такой, что скандалов не люблю…

— А я люблю скандалы, — перебил его Чибисов. Ему не понравился излишне спокойный, самоуверенный и даже какой–то снисходительно–покровительственный тон, каким разговаривал Орлеанцев, развалившийся в кресле и покачивавший ногой. — Да, люблю их, — повторил он. — Скандалы нарушают спокойствие — вернее, успокоенность. А успокоенность — самое страшное в любом деле,

— С этим я согласен. — Орлеанцев улыбнулся. — Вполне согласен с тем, что успокоенность — страшное состояние и в производственной и в общественной жизни. Но, простите, не могу согласиться, что с нею бороться надо при помощи скандалов.

— Любыми средствами с нею надо бороться!

— Кстати говоря, — продолжал Орлеанцев, — этой успокоенности, Антон Егорович, у нас на заводе довольно–таки много. Слишком много, я бы сказал, патриархального в организации дела, в отношениях между людьми, между начальниками и подчиненными.

— Что вы имеете в виду? — Чибисов насторожился.

— Домашность какая–то. А в результате — разболтанность. В Москве, Антон Егорович, стиль другой. Строгий, деловой, четкий.

— Во–во! Бух приказик — и выполняй! Бух второй- выговорок! Четко и оперативно.

— Это у вас теоретическое представление, Антон Егорович. — Орлеанцев снисходительно улыбался. — У вас бы оно изменилось, окунись вы в практику работы министерства.

— Меня уже немножко окунули. Спасибо, — сухо сказал Чибисов и, чтобы прервать разговор, который его раздражал, поднялся, подал руку: — Пока до свиданья. Можете приступать к исполнению своих новых обязанностей. Главный инженер о вашем назначении уже знает.

Он следил за тем, как, медленно перебирая ногами в модных, хорошо сшитых брюках, высоко держа седую свою голову, шел к двери Орлеанцев. Ему не нравилась узкая длинная спина этого человека. Ему казалось, что, раздень его, скинь изысканные одежды, под ними предстанет замаскированный этими одеждами узкогрудый, тощий, с дряблой мускулатурой человечишка.

Орлеанцев отворил дверь, в последний раз мелькнули его модные одежды. Дверь затворилась.

Чибисов вышел на середину кабинета; оттянув в стороны свои брючины, как это делают с юбками исполнительницы русских плясок, потряс ими. Сравнения с брюками Орлеанцева они не выдерживали. Из них можно было выкроить две пары таких, какие носит Орлеанцев. Наконец–то почувствовал, что в кабинете холодно, пошел закрыл форточку.

— А все–таки скандалы нужны! — сказал он самому себе. — Без них сожрут. — И стал звонить Бусырину.

Орлеанцев, выйдя в приемную, нагнулся к Зое Петровне:

— Организуй, Зоенька, сегодня небольшой приемчик. Человек на шесть, на семь. Вот тебе тут несколько бумажек. Ну что ты такая грустненькая? Бодрее смотри на жизнь. Она грустненьких не любит.

Задувал восточный студеный ветер. В теплую квартиру Платона Тимофеевича набилось полно народу. Заняли кушетку, все стулья и даже табуреты, принесенные из кухни Устиновной. Устиновна одолжила у кого–то из соседок полуведерный самовар, — дескать, из чайника такую компанию не напоишь. Самовар пел на столе; в его боках смешно, то длинно, то поперечно — рот до ушей, отражались лица тех, кто подходил еще налить себе чаю; лица были у кого озабоченные, у кого воодушевленные, у третьих просто веселые.

Уже не первый день на заводе, в цехах, шли читки и обсуждения материалов недавно закончившегося съезда партии. Но того времени, какое отводилось на это в цехе, людям было мало — иные собирались и по домам потолковать за столом, за чаем, в дружеском общении. К Платону Тимофеевичу сошлись мужчины из соседних квартир. Не одни доменщики — из разных цехов; в большинстве старые приятели Платона Тимофеевича.

— Шагнем, шагнем, широко шагнем, — говорил бригадир–мартеновец Уткин, расправляя на столе страницы изрядно зачитанных газет. — Крепко запомнился мне первый год первой пятилетки. Тоже тогда, после съезда… Это который же съезд был?.. Кто скажет? — Он кашлянул в ладонь. — После того, значит, съезда дело сильно в гору пошло. Я молодой в ту пору был парень, крепкий, здоровый…

— Кашлем поди не маялся?

— А я не от возраста кашляю. Я от курева. Мне докторша в нашей поликлинике сказала: если курить, говорит, не бросишь, Уткин, то ко мне лучше и не ходи, лечись сам как знаешь. Ей что! Сказала — и ладно. А попробуй брось!

— Баловство! — высказалась Устиновна, единственная представительница женского пола на таком обширном мужском сборище. — С озорства вы все, мужики, дым пускаете, и больше ничего. От упрямства, оттого, что все вас уговаривают: не кури, батюшка, сделай милость. А батюшка–то от уговоров от этих еще больше куражится.