Борис Лапин - Подвиг

Князь Наван завел знакомство с японским коммерсантом Абэ. Они быстро сошлись. Приехав в княжескую ставку и заметив стесненное положение Навана, Абэ предложил ему ссуду в десять тысяч иен.

— Под какое обеспечение вы согласны отпустить мне эту сумму? — спросил князь.

— Под ничто.

Вручая деньги, Абэ сообщил Навану некоторые мысли своих доверителей о том, каким должен быть, по их мнению, монгольский принц.

— Знатный человек не стесняется в расходах. Если он понимает, где небо и где земля, — деньги придут.

— Известно ли вам, как благоденствуют монголы-баргуты, живущие в Маньчжоу-Го?

— В Маньчжурии и Корее японские землевладельцы обогатили и возвысили господ.

— Передайте эти слова всем князьям, которых вы знаете.

Получив неожиданное богатство, князь заказал в Калгане очищенную рисовую водку, ром, ассортимент коньяков и драгоценную яблочную настойку «Океанские брызги» — по пятьдесят иен за бутылку. Он пил и закусывал напролет все ночи. Изредка выбегая из юрты в распахнутом камзоле, с опухшим землистым лицом, страшный, он проходил по деревне среди дырявых землянок и провалившихся юрт, откуда валил тяжелый запах болезни.

Раз в неделю к нему наезжал коммерсант Абэ, справлялся о здоровье и времяпрепровождении. Во время второго визита он приятельски намекнул, что нельзя вести такой замкнутый образ жизни. Он решительно советует князю встречаться с соседями.

Князь велел заложить рыдван.

Старый возок, обитый монастырской парчой, с выцветшей синей краской на дверцах — реликвия дедовской пышности, — кряхтя и болтаясь, покатился вниз по дороге в Шао.

— Известно ли вам, как благоденствуют князья-монголы, живущие в Маньчжоу-Го? — равнодушно говорил Наван владетелю Западно-сайдамского уезда, прикладываясь к бутылке очищенной.

Проехав еще тридцать километров, он вылезал из рыдвана, тяжело дыша и качаясь.

— Князья-монголы, — выкрикивал он, — благоденствуют в Маньчжоу-Го!

Теперь он был вдребезги пьян.

Исполнив поручение, он возвращался к себе, багровый, с отвисшей челюстью, с веревочными жилами на апоплектической шее.

Его подданные, забрав детей и переносные очаги, по ночам уходили в степь цугом. Японцы-колонисты хлопотливо хозяйничали в новых дворах. В конце августа, в холодный солнечный день князь Наван умер от перепоя.

Он лежит в белом мешке, большой и рыхлый. Можно было бы спросить у него, на что он истратил десять тысяч иен, полученных при известных обстоятельствах. А письмо от доктора Ханда, которым он так гордился?.. А встреча с превосходно-блаженным Баньчен-Ринбочэ, обещавшим ему за послушание власть над пятью уделами?..

Абэ, узнав о смерти князя, заметил:

— Он умер. Я кланяюсь. Он был дикий человек, но истинный князь.

…Обыкновенная история в провинции Чахар.

У бревенчатого частокола буддийской кумирни перед группой японских офицеров стоит солдат в разодранной форменке, без фуражки, с разбитым лицом.

Его обвиняют в подстрекательстве к революции и разрушительных разговорах среди частей, действующих в пограничном Чахаре.

Вдалеке видна длинная цепь пехотинцев, присланных сюда из селения Шара-Удда.

Обвиняемый отвечает на вопросы и разговаривает:

— Моя фамилия — Нарияма, офицеры. Нарияма — моя фамилия. Если вам это не нравится, ничем не смогу служить.

Когда вы думаете меня щелкнуть?

На рассвете следующего дня? Может быть, ночью?

Судя по выражению ваших лиц, это совершится скорее, чем я предполагал. Не должен ли я просить о помиловании?..

Умоляю вас, сохраните мне жизнь, господа. Я не успел посудачить с солдатами шестого полка о том, что такое Юг и что — Север. Я мечтал с отрядом напасть на военную тюрьму и освободить двенадцать человек, которых вы вчера расстреляли.

Сейчас я стану на колени и почтительно закричу:

«Начальники, полководцы!.. Не сердитесь, прошу вас».

Поручик, как видно, хочет меня зарубить на месте. Я шучу, чтобы вам не было скучно. Мне хочется поболтать минуту-другую.

Солдаты говорят, что майор-сан заработает орден на последней операции. Он проявил столько храбрости, заняв кусок степи, где кочевали шесть женщин и два старых монаха.

Сегодня первый осенний день в этой местности. Льет, как из водопровода.

Как я понимаю, вы оставите меня здесь — лежать мордой вниз.

Мое почтение, господин майор!

Я не заметил, как вы появились.

Извините, если из-за меня вас разбудили. Долгий сон необходим для людей вашей комплекции.

Я приглядывался к майору давно. По внешности он — сущее дитя. С сердитыми короткими ручками, с подвижным носом, покрытым царапинами, надменный, страшный, драчливый, как вьюн.

Что касается нашего младшего офицера — это веник морской капусты.

Странно наконец, что вы не затыкаете мне глотку.

Я догадываюсь.

Надо дать мне выболтаться. Может быть, я проговорюсь. Чем страх не шутит, выкрикну что-нибудь лишнее.

Вам нужны сведения обо мне? Извольте.

Название деревни, где я вырос, — Умусир.

Мои сообщники — господин Нищета, госпожа Прокламация и молодой человек — Не выдавай никого.

Моя религия — бродить вдоль рыбацких поселков Хоккайдо, в оккупационных отрядах, по дождливой Монголии и беседовать с людьми.

Моя цель известна вам лучше, чем мне.

До того как вы меня раскрыли, я казался бесшумным, послушным, осторожным и немым, как все рядовые, на которых вы смотрите с седла.

Не наводит ли вас это на случайные размышления?

Когда мы проходили монгольскую деревню Ондор-Модо, в юртах сидели только дети. Это было королевство малолетних. Самого старшего из них — золотушного паренька, с отечным лбом, который напоил из колоды вашего коня, офицер-сударь, взяли в палатку допросов. Я никогда не узнаю, что он рассказал.

Завтра вы сможете отослать в штаб полка мою личную карточку: родился столько-то лет назад, умер сегодня.

Истинные события моей жизни:

Книжка с оторванным заглавием, прочитанная мною в поезде Муроранской железной дороги; утро, в которое я впервые решился рассказать свои мысли о справедливости другому человеку и узнал, что он думает одинаково со мной; собрания в помещении театра Мисуя, где мы разучивали роли и учились скрывать свои желания под чужими словами; потом армия, где я был лучшим патриотом в роте, — никто не мог бы догадаться, что я — это я.

Вы плохо изучили своих солдат.

Кто знает, о чем они думают, когда им запрещено думать?

Не боитесь ли вы, что после смерти я буду подходить к ночным пикетам светящийся, толстый, с пулями в животе и читать солдатам наизусть из той самой брошюры, которую вы у меня отобрали и сожгли?

Мои двойники, может быть, будут не похожи на меня — они возникнут перед вами в виде сердитых крестьян с Севера или осакских мастеровых.