Борис Лапин - Подвиг

Вскоре после этого Унгерн отменил институт расстрела и ввел палачей. Его телохранителями были восемнадцать японцев, на их халатах были нарисованы погоны прапорщиков.

— Ну вот, теперь я буду заниматься законодательством, — говорит Унгерн после обеда. Он влез с ногами на тахту и курит. Лицо его серо и заносчиво. Гнилые лошадиные зубы торчат из-под прокуренных, свисающих книзу усов.

Перед ним стоит Ивановский с папкой для бумаг. В ней лежат документы, приготовленные для доклада, и синяя книжка: «Хатха-Йога, индийская философия». Из нее он нарезает цитат для писем и воззваний барона, вставляя их без указания источника. Он мастер глубокомысленной ерунды.

— Нет, мы не будем заниматься законодательством, — говорит барон. — Я раздумал. Лучшие законы должны мне явиться во сне. Не правда ли, Ивановский, это оригинально, когда законы снятся. Приведи ко мне языка, захваченного возле Кяхты.

— Если он еще не успел умереть, Роман Федорович, — Говорил Ивановский.

Два забайкальских казака Вводят пленного партизана. Имя его Иннокентий, фамилия — Косов, он записан в отряде Щетинкина, отъехал в сторону от своих, наткнулся на барановцев, дрался, убил одного, ранил двоих и был схвачен.

— Как зовут? — спрашивает Унгерн.

— Не называет себя, Роман Федорович. Вероятно, Иван.

— Послушай, Иван! Хочу узнать у тебя: получили ли красные банды горные пушки, которые отгрузил иркутский совдеп?..

— Как же без пушек? Трудно с вашим братом без пушек! — отвечает партизан. На его добродушном сибирском лице горят рубцы, шрамы и кровоподтеки.

— Отвечай искренне, пунктуально. Как тебе известно, Унгерн никогда не шутил и не лгал.

— И я человек честный, — говорит партизан.

— Он, должно быть, черемис. Череп заострен, десны белые. Волжские народцы упрямы и глупы, как забор. Ну-ка, обучите его грамоте! Так. Покруче! Так. Хватит. Что ты мне сказал про пушки, я не расслышал?

— Ничего не скажу, — нехотя говорит Косов.

— Ивановский, вы напишите приказ. Пять минут назад мною вздернут человек. Этой виселицей я открываю аллею, которая будет протянута из Азии через Европу и которую назовут Новый Чингисов вал. Революция — это зло, борьба с ней — это добро, война родит войну. Точка.

— Страшно, если на земле будет много таких, как ты! — говорит Косов. Его волокут к выходу. — Ура нашим! — кричит он.

В апреле Унгерн решил перейти в наступление на Советскую Россию. Генерал Резухин был направлен в Ван-Хурень. Задание — идти по левому берегу Селенги и ударить на запад. Полковник Казагранди послан «на Байкал взорвать туннели». Двадцать первого мая сам Унгерн выступил из Урги. Он ехал на гнедой лошади, и за ним двигались представители четырех религий: православный иеромонах, шамай в амулетах и перьях, башкирский мулла и ламы. Перед выступлением он отдал приказ: «За нами дух земли и чистая кровь. Интернационал погибнет под копытами наших коней. Всенародно бить марксистов, коммунистов и их семьи». Пятнадцатого июля в ста двадцати километрах к западу от Кяхты Унгерна окружили 105-я бригада, Щетинкин и 5-я кубанская красная дивизия. Рядом храбро тревожили Унгерна отряды революционных монгольских партизан. Ненависть к Унгерну дошла до того, что забайкальские крестьянки, снаряжая мужей в действующие отряды, говорили: «Если не возьмете барона, проходи мимо околицы».

Однажды Унгерн собрал офицеров и заявил: так как Россию завоевать не удалось, азиатская дивизия идет через Урянхай и Тибет в Индию.

Ночью четыре кавалериста доложили дежурному по дивизии, что хотят видеть барона по неотложному делу. Это было в двенадцать часов ночи. Когда дежурный открыл вход в палатку, они увидели, что барон лежит на потнике, разостланном на земле, и рассматривает карту. Он был освещен горящей свечой. По нему дали залп. Свеча потухла. Барон закричал. В темноте солдаты не видели, как Унгерн вылез из майхана и бежал в отряд Бишерельтугуна.

Через пять дней унгерновцы были разбиты начисто, и барон захвачен. Казагранди с остатками банд скрылся в Китай через пустыни монгольского Алтая. Бакич, Степанов взяты в плен. У Степанова в вещевом мешке найдена кожа, снятая с рук красноармейца. Она хранится в музее РККА.

Унгерна везли в Иркутск. Красноармейский отряд скакал по бокам брички.

— Куда вы меня везете? — спросил Унгерн. — Бабам, что ли, показывать?

— Нужен ты нашим бабам! — засмеялся красноармеец.

Они ехали по лесистой дороге, мимо озера с густой зеленой водой, мимо раскопанных холмов, мимо бурятского дацана, мимо освобожденных сел, поднявших над избами красные флаги, мимо брошенных окопов — безостановочно, на север, к парому на Селенге.

Путешествуя по Внешней Монголии, мы остановились из-за неисправности автомобиля в Далай-Сайн-Шандэ — скотоводческом городке в центре Восточного Гоби. Здесь в первый раз мы увидели Соднома-Пэля.

Монгольская народная республика — высокогорные степи, где трудно дышать приезжим; дневные жары, спадающие по вечерам, когда приходится набрасывать шубы; скотоводы, солдаты, буддийские монахи, курсанты, работники Народно-революционной партии, шоферы, тибетские шарлатаны, торгующие лечебными травами, — после трехмесячной поездки все стало для нас обычным. Далай-Сайн-Шандэ мало чем отличался от других поселений.

Напившись воды, мы вошли в белую юрту губернской канцелярии. Чиновники народного правительства сидели за низкими столиками, под портретом Сухэ-Батора, обвитым прошлогодними венками. На ящике из-под бензина стояла тушь для письма, ремингтон с монгольским шрифтом и несколько номеров улан-баторской газеты «Народное право».

На полу канцелярии сидели шесть посетителей — худые, красноносые степняки с глубокими рябинами на щеках. Один из них был буддийский монах с малиновой перевязью через плечо.

Письмоводитель выслушал их заявления и записал для сообщения губернскому начальнику. Затем он обратился к нам, представившись:

— Содном-Пэль, гобийский литератор.

Мы просили его уделить нам время для разговора.

Он сложил бумаги в лакированный шкаф, стоящий у входа, встал и неохотно повел нас в свою юрту.

— Искренне говоря, — сказал он нашему переводчику, — я не собирался беседовать. Я имею обыкновение после работы два часа неподвижно сидеть над очагом и думать.

В его юрте мы увидели кровать, застланную пестрым одеялом, велосипед, ящик с тибетскими книгами, фотографию женщины в старомонгольском головном уборе, несколько седел, китайскую флейту и большую раскрашенную картину местного художника, называвшуюся «Битва у Толбо-Нор».

Между нами произошел следующий разговор:

— Вы давно занимаетесь литературой?

— Десять лет.