Иван Евсеенко - Заря вечерняя

— Чего ж раньше-то не ругали?

— Раньше время было другое, — еще больше посуровела лицом бабка Марья.

— Греха раньше боялись, — раскурил цигарку дед Черный, — а нынче все дозволено, от этого и погибель на вас!

Бабка Марья что-то собралась отвечать, но мать перебила ее, стала приглашать всех за стол.

Дед Черный перебрался с табурета на лавку, пригладил и без того аккуратно на косой пробор расчесанные волосы, но от рюмки, которую мать налила ему, вдруг отказался:

— И пить не стану!

— Ну, как знаете, — ответила мать.

Дед Черный посидел несколько минут молча, изредка поглядывая то на Тасину вышивку, то на мать, а потом выпил и одну рюмку, и другую, и третью. Закурив новую цигарку, он опять пустился в длинную затяжную беседу:

— Вот почему я столько лет в тюрьме вытерпел? Да потому, что бога не забывал, в душе его всегда держал.

— С богом, понятно, легче, — простодушно соглашалась с ним бабка.

— А вот ваш Иван в партейные записался, иконы тоже небось на улицу выбрасывал. Бог от него и отвернулся и не сохранил в войне.

— Может, и так, — опять не стала спорить бабка Марья. А мать в разговор не вмешивалась, будто все это ее совсем не касалось. Она подавала на стол, гремела возле печки ухватами, несколько раз выходила зачем-то в коридор.

От выпитой водки дед Черный еще больше разгорячился и уже давал советы бабке Марье:

— Иконы лучше в церковь отдайте. Все не такой грех.

— Пока я живу, пусть лежат, — неожиданно заупрямилась бабка, — а после, как дети пожелают.

Иконы эти до сих пор хранятся в нашем деревенском опустевшем доме. Они пережили и деда Черного, и бабку Марью, и нашу до срока умершую мать. Можно, конечно, выбросить. Нам с Тасей они вроде бы без надобности. Но ведь бабка Марья молилась им, верила им искренне, надеялась, что они отведут беду от нашего дома, в том числе и от нас с Тасей. Молилась она перед ними и за отца, за его возвращение…

Посидев еще немного в комнате, послушав разговоры деда Черного, мы с Тасей побежали на улицу кататься на санках и лыжах — разговоры эти были нам малопонятны да и вообще-то неинтересны. А когда вернулись, на столе все уже было прибрано и мать под диктовку деда Черного писала письмо в Верховный Совет. Он, оказывается, пришел к нам именно за этим. Склонившись над столом, волнуясь и переживая, дед Черный просил мать первым делом рассказать в письме о его довоенной работе на железной дороге, потом о войне, о том, что в полицию он пошел не по своей воле, а по принуждению и что никакого участия в карательных операциях не принимал. В конце письма дед Черный излагал свою просьбу. Он хотел, чтоб ему разрешили доработать на железной дороге до пенсии. А оставалось ему до нее самую малость — всего года два-три.

Вскоре деду Черному такое разрешение действительно дали. То ли подействовало материно письмо, то ли его многочисленные походы к местному начальству. Правда, работать он стал не в депо, как прежде, а сторожем в железнодорожном пионерском лагере, который находился в лесу, неподалеку от Щорса. Но дед и этому был несказанно рад. Иначе ведь ему надо было бы идти в колхоз, а там в те годы пенсии еще не давали. Он повеселел и, приходя к нам, теперь уже не заводил никакого разговора об иконах. Лишь однажды, когда матери не было дома, он снял шапку, перекрестился на бабкину икону на кухне:

— Вот при детях божусь, греха на мне против вас нет.

— Ну нет, значит, нет, — вздохнула бабка Марья и не стала ничего расспрашивать у него о нашем отце.

Ни разу не спросил об отце у деда Черного и я, хотя мне после приходилось с ним подолгу и обстоятельно беседовать. Через несколько лет мы начнем строить новый дом, и дед Черный, помогая нам, научит меня конопатить мох, обивать дранкой стены и потолок, ошкуривать стругом латы. Научит он меня и многим другим строительным премудростям, но разговора об отце у нас так и не случится: я не спрошу, он — не скажет…

Умер дед Черный в начале шестидесятых годов во время моей службы в армии. По рассказам матери, умер он быстро, в одночасье, долго не болея и не мучаясь. Бабка Анюта пережила его лет на пятнадцать. Не по годам крепкая, работящая, она за рюмку водки, к которой не на шутку пристрастилась на старости лет, ходила по чужим работам: кому побелить в доме, кому вскопать грядки, кому сжать на огороде рожь. Подолгу она жила у нас, помогая матери и бабке Марье нянчить Тасиного сына Сережу. Умерла Анюта где-то на стороне, кажется, в Киеве, у племянницы, которой отписала свой деревенский обветшалый дом. После ее смерти теперь в Малом Щимле вряд ли кто скажет, где могила деда Черного. Заросла она, наверное, полынью и пыреем, и на радоницу никто ее не убирает, не посыпает белым песком, не ставит поминальную свечку. А ведь дед Черный, по рассказам матери, надеялся именно на это. Перед смертью он вдруг зачастил в единственную оставшуюся в округе Носовскую церковь, стал там своим человеком среди священников и прихожан, заботился о ремонте ограды и крыши, входил даже в церковный совет — двадцатку.

Разбираем мы елку в середине января. Занятие это чуть-чуточку грустное, как грустно всякое расставание с праздником, с весельем. Но ведь рядом с нами мать, а с нею любая, даже самая тяжелая и скучная работа становится радостней. Не любит мать поддаваться унынию. Делает все легко, с улыбкою. И нас тому учит. Вот и сейчас, обнаружив на елке возле звездочки не замеченный ни мной ни Тасей пряник, она отрезает его и передает нам с озорными, веселыми словами: «Это вам от зайца». И хотя мы уже большие и знаем, что все это просто смешная детская выдумка, а все равно верим матери и ничего для нас, кажется, нет вкуснее, чем этот последний, уже изрядно подсохший елочный пряник…

Третья четверть в школе от зимних до весенних каникул самая длинная — почти три месяца. За это время мы переживем и тридцатиградусные крещенские морозы, и февральские еще обманчивые оттепели, и последние мартовские вьюги. Бабка Марья, будто не веря, что весна уже не за горами, в середине марта поплотнее кутается в кожух и сокрушается:

— Придет марец — замерзнет и старец.

Но именно нищие (а их зовут у нас старцами) первыми и почувствуют приближение весны. Старая Аксинья, зайдя однажды к нам в дом, обрадованно сообщит бабке Марье:

— Жаворонка в поле видела. Весна скоро!

— Дай-то бог, — вроде бы согласится с ней, но все еще с недоверием бабка Марья.

Аксинья приспустит платок на плечи, посидит молча на лавке, подставляя лицо пробивающемуся сквозь оттаявшее окошко солнышку, а потом вдруг глубоко и тяжко вздохнет:

— Господи, даже не верится, что уже седьмая весна после войны…

— Годы идут, — тоже вздохнет и надолго замолчит бабка Марья.